Эйтонский отшельник - Эллис Питерс

— Опять в дорогу, брат? — спросил Рейф. — Похоже, и без того день у тебя выдался нелегкий.

— Не только у меня, — заметил Кадфаэль, прилаживая седло. — Однако хочется надеяться, что худшее уже позади. А что у вас? Как ваши дела?

— Спасибо, хорошо. Даже отлично! Завтра после заутрени я уезжаю, — сказал Рейф, повернувшись к Кадфаэлю лицом, но как всегда сдержанно. — Я уже известил брата Дэниса о своем отъезде.

Несколько минут Кадфаэль молча продолжал заниматься своей лошадью, ибо молчание в разговоре с Рейфом из Ковентри было вполне уместным.

— Если завтра вам предстоит длинная дорога, я думаю, вам может еще до отъезда понадобиться моя помощь, — вымолвил Кадфаэль. — Он пролил кровь, — внезапно сказал монах. Однако видя, что Рейф медлит с ответом, добавил: — Помимо прочего, в мои обязанности входит лечить недуги и раны. Для этого мне не нужно ничего объяснять.

— Я поранился не сегодня, — заметил Рейф, улыбнувшись, но уже не так, как прежде.

— Как угодно. В случае чего, я у себя. Если понадоблюсь, приходите. Не стоит пренебрегать раной, с этим шутки плохи.

Кадфаэль подтянул подпругу и взял лошадь за повод. Та пошла немного боком, радуясь движению.

— Благодарю, я учту, — сказал Рейф. — Но это не задержит меня тут, — вымолвил он вполне дружелюбно, однако в голосе его чувствовалось грозное предупреждение.

— Разве я вас задерживаю? — возразил Кадфаэль, вскочил в седло и направил свою лошадь на большой двор.

— Я никогда еще не говорил всей правды, — признался Гиацинт, сидя у очага в сторожке Эйлмунда. Медный отсвет пламени играл на его лбу и щеках. — Даже Аннет. О себе-то я рассказал все, даже самое плохое, но не о Кутреде. Я знал, что он был мошенником и бродягой, таким же как я. Но ничего худшего о нем я не знал, поэтому и помалкивал. Один скрывающийся мошенник не выдаст другого. Но вы говорите, что он убийца. Более того, сам убит!

— И ему уже ничем не повредить, — глубокомысленно заметил Хью. — По крайней мере, на этом свете. Мне нужно знать все. Где вы с ним сошлись?

— В Нортгемтонском монастыре. Я уже рассказывал Эйлмунду и Аннет, но дело обстояло не совсем так. Кутред тогда не носил одежду пилигрима, у него был темный камзол и плащ с капюшоном. Он носил меч, однако старался не держать его на виду. Разговорились мы, я думаю, совершенно случайно, а может, мне это лишь показалось. Я удивился тогда, как это он догадался, что я скрываюсь от кого-то. Да и сам он не делал секрета, что тоже скрывается. Вот он и предложил действовать вместе, мол, так безопаснее. Тем более, что обоим нам надо было на северо-запад. А насчет пилигрима, это Кутред придумал. Сами видели, и лицо, и осанка у него подходящие. Одежду для него я украл в монастыре, за перламутровой раковинкой тоже дело не стало, а вот медаль святого Джеймса у Кутреда была своя. Кто знает, может, он имел на нее все права? К тому времени, когда мы добрались до Билдваса, Кутред уже вошел в роль, да и волосы с бородой у него отросли. Так что перед леди Дионисией он предстал во всей красе. И она не знала за ним ничего худшего, чем то, что он согласился сослужить ей службу. Он сказал ей, что он священник, и она поверила. Я-то знал, что Кутред никакой не священник, он и сам говорил это, когда мы были вдвоем, и смеялся над старой леди. А уж зубы заговаривать он был мастер. Леди Дионисия поселила его в скиту рядом с монастырским лесом, чтобы Кутред пакостил там назло аббату. Все эти пакости я взял на себя, Кутред и не знал ничего, но я говорил старой леди, что это все он. Он не выдавал меня, а я его.

— Он предал тебя, едва узнал, что тебя ищут, — сказал Хью. — Нечего его выгораживать.

— Что ж, я жив, а он нет… — возразил Гиацинт. — Зачем я буду наговаривать на него. О Ричарде, вы, наверное, знаете. Я разговаривал с ним всего один раз и, видимо, пришелся ему по душе, так что он, не зная за мной ничего дурного, не захотел, чтобы меня сцапали и вернули старым хозяевам. И мне пришлось подумать о себе. Я далеко не сразу узнал, что мальчика схватили на обратном пути, и мне пришлось прятаться и ждать, покуда выдастся случай поискать его. Кабы не доброта Эйлмунда, которому я столько напакостил, ваши люди, шериф, давным-давно взяли бы меня. Только вы же знаете, я Босье и пальцем не тронул. А после возвращения из Лейтона я из сторожки ни ногой, это вам Эйлмунд с Аннет подтвердят. И о том, что случилось с Кутредом, я знаю не больше вашего.

— Меньше, меньше нашего ты знаешь, — согласился Хью, с улыбкой поглядев на Кадфаэля. — Считай, парень, что ты в сорочке родился. Завтра ты можешь уже не бояться моих людей. Ступай спокойно в город и ищи себе работу. Но под каким именем ты намерен жить дальше? Выбирай, чтобы мы знали, с кем имеем дело.

— Как скажет Аннет, — вымолвил Гиацинт. — Отныне именно ей до конца жизни придется звать меня по имени.

— Это мы еще посмотрим, — проворчал Эйлмунд из своего угла по другую сторону очага. — Надо бы тебе поумерить свою дерзость, иначе не будет на то моей доброй воли.

Однако сказано это было вполне добродушно, как если бы Эйлмунд с Гиацинтом уже пришли к взаимопониманию, а ворчание лесничего было не более, чем отголоском прежних споров.

— Я предпочитаю имя Гиацинт, — сказала Аннет. До сих пор она сидела поодаль, как и положено послушной дочери, подносила чашки и кувшины и никоим образом не вмешивалась в мужские дела. Кадфаэль подумал, что делает это она не из скромности и робости, но потому что уже получила желаемое и была уверена в том, что ни шериф, ни отец, никто, какою бы властью он ни обладал, не отнимет этого от нее. — Ты останешься Гиацинтом, — твердо сказала она. — А Бранд пусть уходит.

Аннет сделала разумный выбор, ибо какой было смысл возвращаться или даже оглядываться на прошлое. В Нортгемптоншире Бранд был безземельным вилланом, а Гиацинт будет свободным ремесленником в Шрусбери.

— Ровно через год и один день с того дня, как я найду себе работу, я приду к тебе, Эйлмунд, и испрошу твоего согласия, — сказал Гиацинт. — И ни днем раньше!

— И если я увижу, что ты заслуживаешь, ты получишь его, — согласился лесничий.

В сгущающихся сумерках Хью с Кадфаэлем ехали домой, как бывало уже не раз с тех пор, как они впервые сошлись в состязании, разум против разума, и в конце концов к обоюдному удовольствию крепко подружились. Стояла тихая, теплая ночь, утром, должно быть, опять будет туман. Вокруг, словно море, раскинулись мутно синеющие поля. В лесу же пахло влажной осенней землей, созревшими грибами-дождевиками и гниющей палой листвой.

— Что-то я совсем загулял, — вымолвил Кадфаэль. На душе у него в эту пору года было покойно и грустно. — Грех это, я знаю. Я избрал жизнь монаха, но теперь не вполне уверен, что смог бы выносить ее без твоей помощи, без таких вот по сути дела краденых выездов за монастырские стены. Да-да, краденых. Конечно, меня и так часто посылают куда-нибудь по долгу службы, но я еще и краду, урывая больше, чем мне причитается. И что еще хуже, Хью, я нисколько не раскаиваюсь! Как думаешь, найдется ли местечко в блаженных пределах для человека, который взялся за плуг, однако то и дело покидает борозду, дабы вернуться к своим овечкам?

— Думаю, овечки в этом не сомневаются, — сказал Хью, улыбнувшись. — Ведь этот человек слышит их молитвы. Даже черных и серых овечек, вроде тех, за которых в свое время ты боролся с богом и со мной.

— Совсем черных овечек очень мало, — возразил Кадфаэль. — Больше все в пятнышках, так сказать, в яблоках, вроде твоего длинноногого жеребца. Да и кто из нас без пятнышка? Быть может, именно это и заставляет нас быть терпимыми к другим тварям господним. И все-таки я согрешил, и согрешил вдвойне, ибо в своем грехе получаю удовольствие. Придется наложить на себя епитимью и всю зиму не выходить за стены обители. Разве что когда за мной пошлют. А потом сразу назад!

— Ну конечно, до первого бродяги на твоем пути! И когда же ты намерен начать?

— Как только нынешнее дело придет к своему благополучному концу.

— Ты говоришь прямо как оракул! — засмеялся Хью. — И когда же это произойдет?

— Завтра, — сказал Кадфаэль. — Бог даст, завтра.

Глава четырнадцатая

Когда до повечерия оставалось еще около часу, Кадфаэль вел свою лошадь в конюшню через большой монастырский двор. Он увидел, как из покоев аббата вышла леди Дионисия со скромно покрытой головой и направилась в сторону странноприимного дома. Ее спина была как всегда выпрямлена, поступь тверда и надменна, однако менее решительна, чем прежде. Голова старой леди была чуть склонена, женщина смотрела себе под ноги, а не с вызовом прямо перед собой. Разумеется, все ее признания останутся тайной исповеди, но Кадфаэль не сомневался в том, что леди Дионисия рассказала все без утайки, ибо она была не из тех, кто делает что-либо наполовину. Она больше не будет пытаться вырвать Ричарда из-под опеки аббата Радульфуса. Старая леди была потрясена слишком сильно для того, чтобы рисковать вновь, покуда время не сотрет память о ее встрече со внезапной смертью без покаяния.