Кукольник - Генри Олди

Так скорбный животом рано или поздно отдаст должное позывам опорожниться. Хоть запри его в бальной зале, полной народа, и категорически не пускай в сортир — не поможет.

Нагадит и лишь руками разведет: извините, мол.

После третьего срыва, чудом уговорив возмущенного клиента не подавать на театр в суд, маэстро Карл запретил Лючано участвовать в выступлениях.

— Извини, малыш, — сказал маэстро. — Я все понимаю. Но однажды тебя или засадят на всю жизнь, или попросту убьют. Выбор тут невелик. А я должен думать о судьбе театра.

— Я не обижаюсь, — ответил Тарталья, мрачнее тучи. — Я тоже все понимаю.

Еще бы он не понимал. Наистрашнейшим воспоминанием о спонтанном «болевом шоке» для него был призрак Казимира Ирасека, медиамагната с Трильи-П. Испытав при сеансе боль, Ирасек — гомосексуалист-извращенец, для которого страдание являлось единственным способом испытать наслаждение, — долго преследовал Лючано своими домогательствами и гнусными предложениями. Сулил осыпать золотом и кредитными картами, утверждал, что никогда не был так вдохновлен страстью, клялся в вечной любви, грозил похитить невропаста и заточить у себя в фамильном замке, потом на коленях просил прощения, даже начал ездить за «Filando», докучая букетами роз и персональными заказами на Борготту…

Пришлось, скрепя сердце и сдерживая тошноту, дать согласие. К счастью, у Лючано не случилось рецидива. А напрямую прибегать к науке Гишера он по понятным причинам не собирался. Синьор Ирасек три сеанса подряд не испытал вожделенной боли, разочаровался в «мерзавце» и отстал.

На следующий день Лючано подал заявление об увольнении из театра.

Маэстро Карл положил заявление в карман сюртука и подробно рассказал, где и как он им воспользуется. Хорошо, что рядом не было дам — со стыда бы сгорели.

— Ты дурак, — закончил маэстро, вытирая платком мокрую от пота лысину. — Ты небось уверен, что я с радостью выгоню тебя из театра. На вольные хлеба. Только и жду, понимаешь… А я вот, малыш, думаю совсем о другом. Возраст — не тетка. Однажды я оставлю «Filando» и осяду у вас на Борго. Возьму замуж твою замечательную тетку, которая, прости за каламбур, не возраст. Куплю домик, развешу по стенам коллекцию кукол… И я хочу, чтобы к этому моменту у театра образовался новый директор. Хваткий, зубастый и с творческой жилкой. Ты чуешь, к чему я клоню?

— Ага, — кивнул Лючано, нимало не просветлев. — Чую.

— Ну и славно. Готовься, с завтрашнего дня начинаем заточку щенка под директора. Думаю, много стружки сойдет…

Стружки сошло много.

А маэстро продолжал точить, шкурить и шлифовать.

Словно задался целью притупить, заглушить, завалить ворохом непривычных требований тоску по искусству кукольника, грызущую Тарталью. Так и работали: тоска выгрызала нутро, маэстро обрабатывал снаружи.

«Должно получиться нечто чудесное», — с сарказмом думал Лючано, изучая контракты, соглашения, добавочные условия, ставки, эксклюзивы, тарифы, организацию гастролей, систему антрепризы…

Он ездил за Карлом Эмерихом на переговоры и заключение сделок. А когда маэстро работал куклу, что называется, собственноручно, то настаивал на обязательном присутствии Тартальи при сеансе. Чтобы Лючано следил за манерами учителя после работы — как тот общается с ублаженным клиентом, как подводит к мысли о премиальных, закидывает «крючки» на повторный заказ и так далее.

Вот и сейчас: сиди, малыш, пей вино и учись, пока я жив.

В открытом космосе?

А тебе не все равно: в космосе летит «Горлица» или стоит на частном космодроме? День рождения, едим-пьем, куклы довольны, Илья бренчит на гитаре, гости ведут светскую беседу…

— Согласно гипотезе Полански, которую мэтр выдвинул в конце жизни, мы сами виноваты в возникновении агрессивных флуктуации континуума! Полеты на сверхсвете, РПТ-маневр — все это частично разрушает пространственно-временную, полевую, вакуумную и прочие структуры Вселенной…

— Профессор! Оставьте самоедство! Вас послушать, так мы виноваты и в гравитационном коллапсе массивных звезд…

— Позвольте, Аркадий Викторович! Я бы предложил аналогию: полеты на «до-свете» — скольжение утюга по мятой ткани; гиперпереходы — тупые, зазубренные ножницы, кромсающие эту ткань. Такие разрезы зарастают далеко не сразу. Наши корабли, словно черви, дырявят Вселенную своими ходами — отрывая клочья, отсекая торчащие нитки…

— Клочья? Нитки? — игриво расхохоталась Эмма Лаури, в данный момент свободная от работы с забившимся в угол Венечкой. — Профессор, ради всего святого! Я с ужасом думаю, что нам на трассе может встретиться фаг или даже простейший «амебоид», а вы — нитки, утюг…

На этих словах собеседник возжелал поцеловать тонкое запястье невропастки. Эмма милостиво протянула руку. В ее расположении крылся тайный резон: целуя, профессор вынужден был молчать.

— Еще вспомните уборщицу, — заполнила она минуту молчания. — Которая соберет ваши лохмотья в совок и выбросит на помойку!

— Милочка, вы очаровательны! Впрочем, в идее с уборщицей есть доля истины… Нити действительно уходят на помойку, со временем рассасываясь и сливаясь с материнской структурой. Клочья же сжигают в мусороприемнике — я имею в виду аннигиляцию с большим выбросом энергии, усиливающую «рваность» континуума. Но некоторые части ткани обретают самостоятельную сущность, становясь квазиживыми. В зависимости от того, как структурированы в данном «клочке» Мироздания материя и энергия, пространство и время, корпускулярная и волновая составляющие…

— Профессор! Уймитесь! У нас день рождения, а не лекция!

— А мне, например, очень интересно…

Лючано заскучал. Один из гостей графа, Адольф Штильнер, доктор теоретической космобестиологии, сел на любимого конька. И поскакал, полетел, с молодецким гиканьем. О хищных флуктуациях континуума бравый профессор мог рассуждать часами. Если хоть кто-то произносил сакраментальную, смертельно опасную реплику: «А мне интересно…»

Все, пиши пропало.

Штильнер — не Венечка, стеснительность — не его грех.

Вздохнув, Лючано кинул в рот маринованную вишенку и посмотрел в сторону негодяя, подвигшего Штильнера на новый поток словоизвержения. Героем дня оказался сослуживец графа Мальцова, усатый полковник-артиллерист, чьей фамилии Тарталья не запомнил. Вроде бы они с графом давно не виделись, со времени отставки Аркадия Викторовича. А накануне дня рождения приятелей свел случай — полковник приехал на Сечень в отпуск, заглянул в графское поместье и угодил прямиком, что называется, к столу.

Вернее, к отлету.

— Вам и впрямь интересно?

— Почему бы и нет?

Безымянный полковник залпом осушил бокал мадеры. Он пил, не пьянея, лишь глаза разгорались странным, истерическим блеском, словно угли от сквозняка. Лючано подумал, что никогда бы не согласился вести такую куклу, как полковник. Крылось в офицере что-то неприятное, словно иголка в подушке. Только обнимешь мягкую «душечку», собираясь сладко уснуть, а тебе в ладонь — острое жало!

Если бы гостей приглашал Тарталья, он бы не позвал усача на «Горлицу». Но день рождения случился у его сиятельства, гостей выбирал опять же его сиятельство… А у экс-невропаста Борготты не было ничего — ни дня рождения, ни яхты, ни выбора, куда лететь и с кем коротать время.

У него была разве что Королева Боль.

— В конце концов, дорогой мой профессор, когда стреляешь по этой мрази, каждую секунду рискуя, что тебя накроет волной агонии… — Усач поклонился графу, явно адресуя ему финальный пассаж. — Хорошо бы знать, в кого я стреляю! Назвать по имени, прежде чем дать команду канонирам! Иначе не бой, а бойня, извините, выходит. Недостойная дворянина и благородного человека. Мне неприятно чувствовать себя мясником…

Граф Мальцов слушал внимательно, не вмешиваясь. Лишь перестал прятать руки под клетчатый плед. Руки тряслись, а маэстро Карл не спешил вмешаться с коррекцией, приберегая силы на будущее.

Беседа как беседа.

Кукольник может отдохнуть.

— Назвать по имени? — Космобестиолог вертел в пальцах серебряную вилочку. — Не хотелось бы разочаровывать вас, друг мой… Имя — прерогатива развитого сознания. Личности, если угодно. У флуктуации нет имен, у них есть кодовые номера. Да, мы иногда даем имена ураганам или цунами, но это другой случай.

— Отчего же другой? Тот самый, профессор, тот самый. Вы готовы поручиться, что ураган — просто безмозглый ветер? Я — нет. А если говорить о флуктуациях, то упомянутый вами Полански, рассуждая о высшей форме их псевдоэволюции…

— Вы имеете в виду пенетраторов?

— Да! Что, оборотни тоже не имеют права на имя?

— А почему вас, полковник, беспокоят пенетраторы? Для кораблей они не опасны, следовательно, патруль с ними не сталкивается. Существует, правда, теория, что «оборотень», как вы изволили выразиться, есть высшая форма псевдоэволюции флуктуации. И путем захвата человеческих тел он изучает нас с вами. Мы, дескать, изучаем окружающий макрокосм, а пенетратор, в свою очередь, старается постичь микрокосм в лице прогрессивного человечества… Нет, я не сторонник сей теории. Шарлатанство! Примитивное умопостроение, основанное на ошибочных, глубоко антинаучных…