Моя жизнь - Ингрид Бергман

Дэвид опять загрустил: он почти уверился, что я так и не достигну статуса настоящей американской кинозвезды. На следующее рождество он от всей души подарил мне шубу из персидского каракуля. Она мне понравилась намного больше норковой. Дэвид успокоился: у меня было меховое манто, которое его не позорило.

Через десять лет в Риме повторилась та же история. Потрясенный Роберто Росселлини спросил:

— Разве у тебя нет норковой шубы?

— Нет, — ответила я.

— Но у каждой женщины есть, — настаивал он. — Как случилось, что у тебя нет норковой шубы? Ведь у всех в Америке есть.

— Именно поэтому я и не купила шубу, которая есть у всех.

Что же он сделал? На следующее рождество он принес мне норковую шубу. Эту шубу я носила, потому что в Италии они есть далеко не у всех. Ну и, конечно, потому, что ее подарил Роберто. Она жива у меня до сих пор. Главное, я сумела использовать ее по назначению: подшила под плащ. Получился теплый, прекрасный плащ на норковом меху. Может быть, моим дочерям когда-нибудь он понравится.

Та же история повторялась с драгоценностями. Маня они никогда не волновали. Я не сходила с ума от бриллиантовых браслетов, редко ношу бриллиантовые серьги или колье. Мое любимое украшение — длинная позолоченная цепочка и медальон. Несколько раз позолота сходила, и приходилось ее восстанавливать. «Смешно золотить такое старье», — говорили мне у ювелира, на что я отвечала: «У меня для этого есть причины сентиментального свойства. Благодарю за работу».

Существовала еще одна проблема, которая вызывала во мне негодование: власть двух женщин — Лоуэллы Парсонс и Гедды Хупер. Их занятием было распространение всевозможных сплетен через свои статейки. Их сила ужасала меня. Я думаю, что кинокомпании совершенно напрасно позволили им подняться до высот, которые давали им возможность разрушать людские карьеры и жизни.

У Лоуэллы Парсонс намечалось какое-то торжество. По-моему, ее день рождения. Нам предложили внести по 25 долларов на обед в ее честь. Она прислала мне приглашение, которое я выбросила в мусорную корзину. Потом пришло еще одно. Я и это выкинула. И тут мой продюсер Уолтер Уонгер — в то время я снималась в «Жанне д’Арк» — спросил: «Ингрид, я так понимаю, что вы не ответили на приглашение Лоуэллы». Я ответила: «Да, я не хочу туда идти. Если я не отвечаю, то она поймет, что я не приду». «Ну, — сказал он, — этим бросаться не стоит. Скоро выходит фильм, и она постарается ему навредить. Парсонс всегда точит зуб на того, кто к ней не приходит». Я возразила: «Но я не намерена платить двадцать пять долларов за то, чтобы сидеть с кучей неприятных мне людей и прославлять Лоуэллу Парсонс». «Ну ладно, я заплачу», — сказал он. «Дело не в деньгах, — настаивала я. — Я в состоянии заплатить двадцать пять долларов. Просто я не хочу туда идти». Наконец он сказал: «Ну хорошо, вы можете сказаться больной и послать ей цветы». «Нет. На ее приглашение можно ответить только однозначно: прийти или не прийти. Так вот я не приду». В конце концов он послал ей цветы от моего имени, сказав, что я больна или что-то в этом роде. Он спасал свой фильм. До такой степени все были запуганы.

Однажды я присутствовала при сцене приступа ярости у Гедды Хупер. Это было на приеме, который устраивала Соня Хени. Соня принадлежала к самому высокому кругу, поэтому ее приемы входили в разряд наиболее блестящих в Голливуде: ужины у плавательного бассейна, оркестры, дорогие сувениры для гостей, масса игр с ценными призами — все безумно элегантно. Еда специально доставлялась из Норвегии. Я сидела рядом с Джин Тирни. Она была беременна, хотя при взгляде на нее вы бы никогда этого не сказали. Подошла Гедда Хупер. Она была в бешенстве. «Что я слышу? Вы ждете ребенка — и не сказали мне об этом ни слова?» Джин была изумлена. «Послушайте, Гедда, я сама не была уверена в этом до недавнего времени, и потом, я думаю, есть такие вещи, о которых я вовсе не должна cpaзу же оповещать вас». Но Гедда вовсе не собиралась обращать это в шутку. «Подождите, пока выйдет следующий ваш фильм, — огрызнулась она. — Тогда уж не ждите от меня ничего хорошего». Рядом с Лоуэллой Парсонс и Геддой Хупер нельзя было высидеть и двух минут, чтобы они не помчались к телефону с сообщением об очередном вашем высказывании.

Думаю, что именно в Бенедикт-Каньон наша семейная жизнь начала давать трещину. Наверное, большую роль сыграло то обстоятельство, что нам на самом деле пришлось жить вместе.

В личной жизни, если сравнивать ее с моей актерской жизнью, я, если так можно выразиться, не совсем твердо стояла на ногах, немножко трусила. За меня все сделал Петер. Он мне говорил, что делать и что говорить.

Я во всем следовала его советам — ведь он хотел сделать лучше. Он снял с моих плеч всю тяжесть, освободив меня для работы над ролями. Я должна рано ложиться спать, чтобы утром хорошо выглядеть. Все это привело к тому, что я не имела никакого понятия о массе вещей, существовавших в реальной жизни. Они меня просто пугали. Часто после какого-то моего интервью Петер говорил, что я сказала совсем не то, что надо было, что я вообще слишком болтлива и могла бы кое-чему поучиться у Гарбо. Гарбо, кстати, вообще ничего не говорила. Я пыталась объяснить ему, что я не обладаю многими качествами Гарбо. Мне нравится разговаривать с людьми, нравится общаться с ними. Мне казалось, что такое общение позволяет собеседнику лучше понять тебя. Правда, жизнь показала, как я на этот счет заблуждалась.

Иногда, возвращаясь из гостей, Петер говорил мне: «Тебе не следовало так много говорить. У тебя умное лицо, пусть люди думают, что ты умна. А когда ты начинаешь болтать, то говоришь много всякой чепухи». Поэтому в его присутствии я старалась говорить как можно меньше, чтобы не выслушивать его недовольные замечания по пути домой.

Петер боялся, что, попав в Голливуд, я возомню себя настоящей звездой, тогда как мне хотелось, чтобы я продолжала считать себя самой обычной актрисой. Но ведь так всегда и было: я считала себя заурядной актрисой, старавшейся совершенствоваться. Его похвалы были всегда крайне сдержанны; поскольку, как он считал, вокруг полно людей, готовых меня славословить, его задача — устанавливать такое равновесие, при котором эти похвалы не смогут вскружить мне голову. «Неплохо» — это была самая высокая оценка в устах Петера, на которую я могла рассчитывать. Слово «хорошо» относилось к разряду запретных преувеличений.

Вслед за Айрин он совершенно искренне предостерегал меня: «Ты должна быть крайне осторожна со всеми этими красивыми кавалерами. Все они только притворяются, что влюблены в тебя, а на самом деле все высчитывают. Но тебе надо всегда подумать, что же за этим стоит. Реклама. Их реклама: попасть в газеты, чтобы потом о них заговорили. Так что будь осторожна».