Поэты и цари - Валерия Новодворская

Для создания мифов нужны гениальные дети, не видящие изнанки и теней. Здесь Цветаева была в самый раз. «Кто уцелел – умрет, кто мертв – воспрянет. И вот потомки, вспомнив старину: – Где были вы? – Вопрос как громом грянет, ответ как громом грянет: – На Дону! – Что делали? – Да принимали муки, потом устали и легли на сон. И в словаре задумчивые внуки за словом “долг” напишут слово “Дон”».

И ведь у Марины был свой персональный лебедь, свой декабрист. Она любила Сергея вдвойне, он был не просто муж, а герой, рыцарь, ангел. «Где лебеди? – А лебеди ушли. – А вроны? – А вроны – остались. – Куда ушли? – Куда и журавли. – Зачем ушли? – Чтоб крылья не достались».

Журавли возвращаются каждый раз, а вот лебеди из теплых краев не вернулись. (Маринин лебедь вернулся, но для этого ему пришлось стать вроном.) Почему Марина уцелела? Почему с нее за такие стихи не сняли светловолосую голову? Ее спасло не только литературное невежество первых чекистов, ее спасло одиночество. Она не тусовалась ни с кем, не пила чай с недовольными и не вела контрреволюционные разговоры. А для заговора нужна компания, даже для вымышленного заговора надо потусоваться в среде диссидентов. Марину спас ее «джентльменский» набор предпочтений. Она ведь всегда говорила, что любит природу, музыку, стихи и одиночество. Одиночество ее и спасло. До такой степени большевики ее не вычислили, что даже пустили поработать в Наркомнац на полгодика (1918 г.). И ушла она оттуда сама, зарекаясь «служить» где бы то ни было.

Со стихами дело обстояло хорошо, они лились потоком, но надо было еще и выживать в холодной и голодной Москве. А Марина оказалась совершенно к этому не приспособлена: прокормиться самой, прокормить детей. Она читает свои стихи в красноармейских чайных и клубах, она выступает перед красными офицерами. На «бис» они всегда требуют прочесть «Песню красного офицера». На самом деле это замечательное стихотворение было посвящено белому офицеру, но оно замечательно амбивалентно и его можно было зачитывать в любой компании. «А зорю заслышу – отец ты мой родный! Хоть райские – штурмом – врата! Как будто нарочно для сумки походной – раскинутых плеч широта…И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром скрежещет – корми – не корми! – как будто сама я была офицером в Октябрьские смертные дни». За выступления давали паек. Но как Марину ни корми, она все равно смотрела в лес. Пайка не хватало, и какой-то идиот советует Марине отдать девочек в Кунцевский приют. Мол, там детей кормят, они спасутся. Марине, видно, казалось, что приют времен военного коммунизма – это что-то вроде ее гимназических и иностранных пансионов. Там не крадут, прививают детям хорошие манеры… Аля успела заболеть, Марина забрала ее и выходила. Пока она спасала Алю, трехлетняя Ирина умирает в этом проклятом приюте от голода и тоски. (Марина не приехала, не проверила, не проведала. В 1920 году, в феврале, человеческая жизнь легко обрывалась, особенно детская жизнь. А поэты имеют дело с гранитной, мраморной вечностью…) Зато в том же 1920 году Марина пишет поэму «Царь-Девица». Такой она сама хотела быть: на коне, победоносной. «Царь-Буря…» Для которой замужество – падение, предательство, погибель. Марина угадала свою судьбу… И в мае 1920 года Марина наконец видит своего кумира – Блока – во время чтения стихов. Поговорить не посмела. И уже не удастся поговорить: 14 июля 1921 года Марина получает «благую весть». Первое за четыре с половиной года разлуки письмо Сергея Эфрона «из глубины заграничных руд». Марина – декабристка, она не будет хуже Волконской и Трубецкой. Она едет следом за Сергеем. 11 мая 1922 года один друг везет ее на Виндавский вокзал. Никто их с Алей не держит, не провожает. Большевики не раскусили Марину до конца. Ее выпустили.

В Берлине они не задержались. Они с Сергеем и Алей едут в Прагу. Сережа учится в университете и получает стипендию, а Марине чешское правительство дает помощь, «литературное» пособие для писателей-эмигрантов. Чехословакия была добра к нашим изгнанникам. Марина назовет ее «родиной всех, кто без страны». Денежки еще капают от журнала «Воля России». На скромную жизнь хватает. Марина много работает, она пишет великую пьесу «Ариадна» (1924), гениальную поэму «Крысолов» (1925), где она воспевает смерть так вкусно, что тут же хочется бежать топиться. «Одно ледяное! Одно голубое!» Цветаевская флейта звучит громче флейты Крысолова. «Поминай, друзья и родичи! Подступает к подбородочку…»

А в «Ариадне» и в «Сивилле», потом в «Федре» Марина находит то, что роднит ее с эллинами: отсутствие сожалений о несбывшемся, ослепительное солнце, наготу вещей, немыслимую красоту, мир без теней, детскую цельность, детскую жестокость, детское доверие. Эллада – детство человечества, а Марина – профессиональный ребенок. И здесь мы узнаем все про ее поэзию и про Цветаеву-поэта, а Маринина поэзия была эталонной в смысле бесшабашности, драйва, силы и полного отсутствия рацио.

В «Ариадне» Вакх говорит: «О, ни до у меня, ни дальше! Ни сетей на меня, ни уз! Ненасытен – и глада алчу: только жаждою утолюсь». Тот, кто дерзает стать Творцом или хотя бы его со-трудником, должен выбирать: «между страстью, калечащей, и бессмертной мечтой, между частью и вечностью выбирай, – выбор твой!» Понятно, что выбрала Марина. Она не взвешивала и не мерила. «Что же мне делать, ребром и промыслом певчей! – как провод! загар! Сибирь! По наважденьям своим – как по мосту! С их невесомостью в мире гирь. Что же мне делать, певцу и первенцу, в мире, где наичернейший – сер! Где вдохновенье хранят, как в термосе! С этой безмерностью в мире мер?!» Здесь у Марины такая же история, как у Пиросмани. Как-то он взялся объяснять соседу, что такое искусство. «Понимаешь, – говорит он, – едешь ты на подводе. И вдруг – кони понесли!» «Так это же несчастный случай!» – возразил сосед. «Искусство – всегда несчастный случай!» – заключил Пиросмани. Вот и у Марины было так же. В 1925 году у них с Сергеем родился долгожданный сын Георгий, или Мур, Мурлыга. Его Марина обожала, как всех поэтов, вместе взятых. Но стипендия Сергея кончилась, и Цветаевы перебрались в Париж. Что ж, путь торный. В эту Мекку эмигрантов русские художники попадали все, рано или поздно. Марина проживет в Париже 14 лет. Она съездит в Лондон (1926 г.), в Брюссель (1936 г.), увидит Бретань, Савойю, Нормандию, Средиземное море. Денег у Цветаевых мало, живут на гроши. Но так живут все – и Бунины, и Мережковские, и Куприн. Но это все-таки человеческая жизнь, это свобода, творчество, красота Европы. Уехать – естественное решение («чтоб крылья не достались»). К тому же Цветаеву жалеют литературные и окололитературные дамы (муж – не добытчик, двое детей). Они собирают ей в эмигрантских кругах пособие. А Марина, гений и дитя, бесцеремонна, может напомнить об этом «пособии» (по сути дела, милостыне). Зато почти каждый год, ну раз в два года, она может возить детей на море, в скромные отели и пансионы. В феврале 1926 года Марина читает свои стихи в парижском клубе. Триумф! В 1927 году она пишет свою гениальную «Федру». Рок, родовое, наследственное горе, месть богов. «Храбрецу недолго жить. Сам – намеченная дичь. Не к высокопарным умыслам, – божество влечется – к юности». Но Марина – раскольница, она всегда за меньшинство. Поэтому она и не смыслит ничего в политике. Еще в России у нее было: «Царь и Бог! Жестокой казнию не казните Стеньку Разина!» (Меньшинство, бандиты всегда меньшинство.) А потом просила Россию сохранить «царскосельского ягненка – Алексия» (когда в меньшинстве оказались Романовы). Так ведь или одно, или другое. Не добили с помощью Корнилова Стенек Разиных, и этим был предопределен расстрел царевича Алексея, всей семьи царя, и еще 40 миллионов несчастных погибли в застенках и ГУЛАГе. Марина этого не понимала, нарочно в 1928 году вела вечер приехавшего посланца Советской России Маяковского, «ломового архангела». Да, она одна его поняла, раскусила, оценила. Но она бросила политический вызов всей эмиграции, встала на сторону Совдепии. Маяковский был не только поэтом, а представителем советского истеблишмента. Почти вся русская эмиграция порвала с Цветаевой, а в 1931 году Сергей Эфрон начинает тосковать и метаться: в Париже он никому не нужен, и он так и не поймет, что никому никогда не был нужен. Кроме Марины, выдумавшей его. Этот «белый лебедь» записывается в вроны, то есть в просоветскую организацию «Союз возвращения на родину». На родину возвращаются по-разному. Некоторые приползают на коленях и лижут руки. И все равно их бьют. Он не только просит советского гражданства, этот Сергей Эфрон. Он еще и становится советским разведчиком, идет на союз с дьяволом, с НКВД. Он решает вернуться в СССР «хоть тушкой, хоть чучелком». Но дьявола не обманешь, он сам отец Лжи. От Сергея потребуют не клятв, а расписки кровью. Чужой кровью. Здесь Марине и надо было с ним порвать. Но великий поэт в этом смысле оказался простой русской бабой: муж всегда прав, не прекословь, подчиняйся. Вначале идея возврата в СССР ужасает Марину, но потом в ее стихах появляются новые, чужие нотки. Тянется роковая цепочка: тоска по родине, принятие политического режима родины – восхваление родины – ненависть к Европе и США – отъезд – попадание под советское ярмо – унижение – капитуляция. И часто еще и гибель. Началось с этого: «До Эйфелевой – рукою подать! Подавай и лезь. Но каждый из нас – такое зрел, зрит, говорю, и днесь, что скушным и некрасивым нам кажется <ваш> Париж. “Россия моя, Россия, зачем так ярко горишь?”» Дети и поэты редко отличают пламя домашнего очага от пожара. И вот в 1935 году Марина на антифашистском писательском съезде встретится с Борисом Пастернаком. Они не поймут друг друга. Переписка получалась у них лучше. Маринина восторженность претила многим.