Поэты и цари - Валерия Новодворская

СТИХИ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ РАЗНЫХ ЛЕТ

Подборка Валерии Новодворской

Настанет день, – печальный, говорят! —Отцарствуют, отплачут, отгорят, —Остужены чужими пятаками, —Мои глаза, подвижные как пламя.И – двойника нащупавший двойник —Сквозь легкое лицо проступит – лик.

О, наконец тебя я удостоюсь,Благообразия прекрасный пояс!

А издали – завижу ли и вас? —Потянется, растерянно крестясь,Паломничество по дорожке чернойК моей руке, которой не отдерну,К моей руке, с которой снят запрет,К моей руке, которой больше нет.

На ваши поцелуи, о живые,Я ничего не возражу – впервые.Меня окутал с головы до пятБлагообразия прекрасный плат.Ничто меня уже не вгонит в краску.Святая у меня сегодня Пасха.

По улицам оставленной МосквыПоеду – я, и побредете – вы.И не один дорогою отстанет,И первый ком о крышку гроба грянет, —И наконец-то будет разрешенСебялюбивый, одинокий сон.

И ничего не надобно отнынеНовопреставленной болярыне Марине.

11 апреля 1916

Пало прениже волнБремя дневное.Тихо взошли на холмВечные – двое.

Тесно – плечо с плечом —Встали в молчанье.Два – под одним плащом —Ходят дыханья.

Завтрашних спящих войнВождь – и вчерашних,Молча стоят двойнойЧерною башней.

Змия мудрей стоят,Голубя кротче.– Отче, возьми в назад,В жизнь свою, отче!

Через все небо – дымВоинств Господних.Борется плащ, двойнымВздохом приподнят.

Ревностью взор разъят,Молит и ропщет…– Отче, возьми в закат,В ночь свою, отче!

Празднуя ночи вход,Дышат пустыни.Тяжко – как спелый плод —Падает: – Сыне!

Смолкло в своем хлевуСтадо людское.На золотом холмуДвое – в покое…

19 апреля 1921

Так плыли: голова и лира,Вниз, в отступающую даль.И лира уверяла: – мира!А губы повторяли: – жаль!

Крово-серебряный, серебро —Кровавый след двойной лия,Вдоль обмирающего Гебра —Брат нежный мой! сестра моя!

Порой, в тоске неутолимой,Ход замедлялся головы.Но лира уверяла: – мимо!А губы ей вослед: – увы!

Вдаль-зыблющимся изголовьемСдвигаемые как венцом, —Не лира ль истекает кровью?Не волосы ли – серебром?

Так, лестницею нисходящейРечною – в колыбель зыбей,Так, к острову тому, где слаще,Чем где-либо – лжет соловей…

Где осиянные останки?Волна соленая, – ответь!Простоволосой лесбиянкиБыть может, вытянула сеть?

1 декабря 1921

Для тех, отженивших последние клочьяПокрова (ни уст, ни ланит!..).О, не превышение ли полномочийОрфей, нисходящий в Аид?

Для тех, отрешивших последние звеньяЗемного… На ложе из ложСложившим великую ложь лицезренья,Внутрь зрящим – свидание нож.

Уплочено же – всеми розами кровиЗа этот просторный покройБессмертья…До самых летейских верховийЛюбивший – мне нужен покой

Беспамятности… Ибо в призрачном домеСем – призрак ты, сущий, а явь —Я, мертвая… Что же скажу тебе, кроме:«Ты это забудь и оставь!»

Ведь не растревожишь же! Не повлекуся!Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припастьУстами! – С бессмертья змеиным укусомКончается женская страсть.

Уплочено же – вспомяни мои крики! —За этот последний простор.Не надо Орфею сходить к ЭвридикеИ братьям тревожить сестер.

23 марта 1923

В некой разлинованности нотнойНежась наподобие простынь —Железнодорожные полотна,Рельсовая режущая синь!

Пушкинское: сколько их, куда ихГонит! (Миновало – не поют!)Это уезжают-покидают,Это остывают-отстают.

Это – остаются. Боль как нотаВысящаяся… Поверх любвиВысящаяся… Женою ЛотаНасыпью застывшие столбы…

Час, когда отчаяньем, как свахойПростыни разостланы. – Твоя! —И обезголосившая СафоПлачет, как последняя швея.

Плач безропотности! Плач болотнойЦапли… Водоросли – плач! ГлубокЖелезнодорожные полотнаНожницами режущий гудок.

Растекись напрасною зарею,Красное, напрасное пятно!…Молодые женщины пороюЛьстятся на такое полотно.

10 июля 1923

И падает шелковый поясК ногам его – райской змеей…А мне говорят – успокоюсьКогда-нибудь, там, под землей.

Я вижу надменный и старыйСвой профиль на белой парче.А где-то – гитаны – гитары —И юноши в черном плаще.

И кто-то, под маскою кроясь:– Узнайте! – Не знаю. – Узнай! —И падает шелковый поясНа площади – круглой, как рай.

14 мая 1917

ИСКУССТВО БЫТЬ ЗАЛОЖНИКОМ

Что сказал о поэтах самый эталонный поэт из них всех: небожитель, архангел, творец, избранник, гений, райская птица? Борис Пастернак, умевший находить наслаждение даже в мученичестве, даже в смерти. Все гедонисты, эпикурейцы и киники умерли бы от зависти, если бы узрели (и прочитали) эти слова Бориса Леонидовича.

Это позднее стихотворение, «Ночь». 1956 год. Прожито почти все, до старости. Пастернаку остается четыре года. Он достиг предела мудрости, но состариться не успел.

Мудрость его, пастернаковской, осени, спелой, прекрасной, сочной, теплой, но с ночным холодком вечности: «Обыкновенно свет без пламени исходит в этот день с Фавора, и осень, ясная, как знаменье, к себе приковывает взоры». Или: «Лес разбрасывает, как насмешник, этот шум на обрывистый склон, где сгоревший на солнце орешник словно жаром костра опален». Вот тогда он и написал в «Ночи»: «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну. Ты – вечности заложник у времени в плену». Принято считать, что заложники только страдают. А уж заложники советской власти – и подавно. Пастернаку, родившемуся в 1890 году и умершему в 1960-м, поневоле пришлось стать советским поэтом, хотя к его дивным, божественным стихам советскость абсолютно не пристала. Никакой Иисус Христос не ведет у него на экскурсию по чужим квартирам и этажам вооруженных «маузерами» и ножичками двенадцать погромщиков. Но жить с волками пришлось. Ему почти удалось не выть по-волчьи, только в 30-е годы чуточку подвыл, а дальше Борис Леонидович просто и молча делал вид, что он из их стаи. Соловей должен был примазаться к волкам (хотя Пастернак, бывало, с ними скандалил). До поры до времени это устраивало волков. (Они долго держали напоказ «попутчиков».) А когда перестало устраивать, они соловья загрызли. В самую оттепель загрызли, в 1959 году, за добытую для СССР Нобелевскую премию, за что «они» должны были Пастернаку ноги целовать. От дедушки и от бабушки он ушел, и от волка, и от лисы; от Сталина, от Берии, от РАППа, ЛЕФа, Пролеткульта. А уйти не удалось от Колобка. От Хрущева, от Суслова, от Ставского, от Павленко. От жалких эпигонов диктатора. Черные Властелины Сталин и Николай I могли заигрывать с Пушкиным, Булгаковым, Пастернаком. Торжествующая же серость просто наступала ногой и на Пастернака, и на Бродского. Две наших Нобелевки уплыли на сторону: от одной пришлось отказаться, а другую вручили уже американскому поэту, которого СССР сослал и выгнал.

Но Бродского хоть не прикончили. А Пастернак не должен был умереть так рано. Его добьют 14 марта 1959 года: допросами в Генпрокуратуре, угрозой высылки, облавной травлей (а ведь загонщикам смерть в конце 50-х уже не грозила, могли бы и помолчать). Рак легкого наступает зачастую от нервного стресса…

Так как же ему, «свидетелю тьмы и позора» 20-х, 30-х, 40-х, удалось сохранять вкус к жизни и радость бытия, гармонию и хорошее настроение? Из «большой шестерки» великих русских поэтов радоваться умел только он, радоваться после 1917 года, когда другие коллеги по вершине Парнаса лишь страдали и мучились. Ахматова, Цветаева, Блок, Мандельштам – вообще открытая рана, творчество как боль.

А как же жить с волками и остаться поэтом? Гумилев, например, заставил себя убить, а Пастернак хотел и умел жить. Его секрет страшно прост, но до сих пор не разгадан. Мандельштам, столько писавший (и познавший эту проблему до конца) об Элладе и Риме, был постоянно несчастен и горек, как подобает русскому интеллигенту, а столько писавший о Христе и христианстве Пастернак был поздним воплощением дохристианской Эллады. Эллины умирали с улыбкой, жили с улыбкой, их солнечный аполлоновский мир не знал ни рефлексии, ни нытья. Пастернак был прекрасен и однозначен, как белый сверкающий Парфенон на вершине Акрополя. Это уловил и Блок. Сам он был в стихах достаточно печален, но для Пастернака, вернее для понимания его необъяснимой жизнерадостности, у него есть тако-о-о-е стихотворение.