Морские повести - Николай Панов

— Принято радио: фашистские корабли готовятся к рейду в наши высокие широты. Перед нами поставлена задача: запеленговать их, не выпускать из виду, попытаться задержать их до подхода главных сил нашего флота.

— Сигнальщики, ищите дым! — глуховатым, негромким голосом вновь сказал капитан-лейтенант Ларионов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лейтенант Лужков бренчал на пианино, придерживая крышку левой рукой. Со своего места за столом Калугин видел малиновые пальцы на черно-белой клавиатуре, румяную круглую щеку только что сменившегося с вахты лейтенанта…

Калугин отодвинул дневник. Трудно было сосредоточиться в ожидании близкого боя.

Он пробыл на мостике, пока не промерз до костей, пока не перестал чувствовать онемевших в варежках пальцев. Его веки горели, он почти непрерывно смотрел в бинокль, искал дымы вражеских кораблей. Но ледяное, сизое море попрежнему оставалось пустынным. Однообразно простиралась рубчатая линия горизонта, упорный ветер дул словно со всех сторон сразу, невозможно было от него укрыться…

Он спустился в кают-компанию, только чтобы согреться, даже не стал снимать полушубка. Кстати, хотелось записать последние впечатления в дневник.

Вот отдельные листки: уже обработанный материал. Выполненное — и как будто не плохо — редакционное задание. Беседы с комендорами о борьбе за первый выстрел. Результат многочасовых наблюдений работы у пушки, длительных разговоров с краснофлотцами и командиром орудия… А вот потрепанный блокнот: дневник похода.

Пересеченные торопливым, прыгающим почерком странички… Почти стенография, записи на ходу, некоторые слова с трудом потом разбирает сам… Рядом со связными записями отдельные, отмеченные для памяти слова и фразы.

«А я смотрю на нее и улыбаюсь, как майская роза». Это из рассказа одного краснофлотца за перекуркой, у обреза… «Землю спустить, поднять люди!» — команда, морской язык, использую где-нибудь к месту. «Если чайка сядет в воду, жди хорошую погоду. Чайка бродит по песку — моряку сулит тоску», — старые морские приметы… «Вот дают дрозда!» — любимая поговорка старпома… «Не свисти на палубе — насвищешь ветер!» — афоризм боцмана Сидякина…

«Какие мелочи! — подумал Калугин. — Мелочи корабельного быта. Их ли нужно записывать в эти трагические дни, когда решается судьба Родины на протянувшихся всюду, залитых кровью фронтах!»

Уже несколько месяцев длится небывалое сражение под Сталинградом. Немцы, наконец, остановлены там, видимо, выдохлись в беспрестанных атаках. Инициатива, видимо, уже переходит к нам, но огромные армии еще бьются на разоренных приволжских равнинах, в дымных развалинах Сталинграда. На Кавказе немцы еще рвутся вперед, хотя уже проскальзывают в сводках первые сообщения о наших контратаках.

Что изменилось на суше в дни похода? Сквозь атмосферные разряды, сквозь грохот фронтов и сводки погоды, сквозь позывные и шифровки множества радиостанций радистам «Громового» удается улавливать лишь отрывочные фразы последних сообщений.

Вновь и вновь Калугин заходил в радиорубку, где, часами не отрываясь от наушников, поочередно отдыхая здесь же, на коротком диванчике, несут непрерывную вахту его новые друзья Амирханов и Саенко.

«…В районе Сталинграда, в заводской части города, идут тяжелые бои… Возле Моздока мы перешли в контратаки, но противник вводит в бой новые части… Под Новороссийском наши морские пехотинцы…»

Амирханов так и не мог поймать окончание фразы… И, наконец, еще одно сообщение без начала и конца:

«…Нашими войсками занят населенный пункт Ковачи…»

Ковачи. Неизвестный городок, еле видной точкой отмеченный на карте. Но как просияло угрюмое лицо радиста, когда, торопливо и тщательно, он записывал это название. И Калугин тоже сразу почувствовал прилив счастья, хотя лишь впервые узнал о существовании такого городка. Но это победа — первый результат нашего нового наступления после стольких недель упорной, отчаянной обороны.

Это результат осуществления сталинских стратегических планов, один из первых признаков нового изменения в соотношении сил. Результат гордой уверенности в себе, собранного, подчеркнутого спокойствия в труднейших условиях, выдержки, характеризующей поведение лучших наших командиров.

«Спокойствие командира — для нас лучший бальзам», — вспомнил Калугин отзыв одного из краснофлотцев о капитан-лейтенанте Ларионове.

Калугин писал, опершись локтями на стол, в чуть вздрагивающем ярком электрическом свете.

«Командир корабля… Этот незаурядный человек все больше интересует меня. При первом знакомстве показался мне щеголем и немного тяжелодумом. Но, как известно, первое впечатление часто обманчиво.

Капитан-лейтенанта любят на «Громовом», отзываются о нем с большим уважением. Он очень начитан и развит, особенно охотно говорит в свободные минуты о героическом прошлом русского флота. Иногда он резок в обращении с людьми, но эта резкость не восстанавливает против него никого…

Любопытно, что после того разговора со мной он действительно не сошел на берег, а занялся придирчивым обходом всего корабля, от верхней палубы до котельных отделений.

Разряженный, как на парад, пальцами в белых перчатках он проводил по механизмам, под трубами отопления в кубриках, по шкапчикам с вещами краснофлотцев — и, если перчатки пачкались, произносил всего одно-два осудительных слова. Зато потом темпераментный Бубекин долго стыдил и распекал, как говорят здесь — «драил с песочком», виновных…»

Лейтенант бренчал на пианино. Неслышно ступая, вестовой Гаврилов шел от двери к столу. Калугин закрыл блокнот, приподнялся, отодвигая кресло. Кресло не отодвигалось. Он забыл, что на время похода мебель намертво прикрепляется к палубам корабельных помещений.

И вдруг фантастичность всего происходящего пронизала его, как электрический ток.

Будто впервые увидел он это просторное помещение, уставленное мягкой мебелью, озаренное мягким сиянием люстры.

Люстра с круглым шелковым абажуром слегка покачивается над обеденным длинным столом, застланным синим сукном. Вокруг стола — широкоспинные, обитые кожей кресла. Такие же кресла по стенам кают-компании, покрытым живописью палешан — эпизодами из русских народных сказок.

В одном из углов, рядом с пианино, диван. И зеркало над полированной крышкой пианино, как овальное, вертикально поставленное озеро в раме.

Все как в хорошо обставленной гостиной. Разве похоже это на фронтовую обстановку в самые суровые, напряженные дни войны?