Сторож брату своему - Ксения Медведевич

– Я не желаю вникать в ваши дрязги, – отрезала Мараджил. – Джаннат-ашияни сообщил мне нечто тревожное – и я склонна верить его предсказанию. К тому же он царевич – хоть и изгнанный, но все же. А мы, люди царских кровей, чувствуем беду загодя. Скажи мне правду, о Фазлуи, и я заступлюсь за вас перед халифом.

Сабеец нахмурился и вздохнул. На улице по-прежнему неутомимо стучал и булькал дождь. Наконец, старый маг разлепил тонкие губы:

– В таком случае, моя госпожа, я не скажу тебе ничего нового.

И бестрепетно встретил взгляд широко открытых, разом наполнившихся темной тревогой глаз Мараджил.

– Ты права, о женщина. Таких дождей в эту пору быть не должно.

Мать аль-Мамуна медленно кивнула. Старец тихо, безжалостно продолжил:

– Равно как не должен был умереть эмир Шираза, которому я предсказал долгую и славную жизнь. А он умер – и как умер, о женщина! Подавившись рыбной костью… Клянусь полумесяцем бога Сина, этой кости не было в его гороскопе…

– Кштут пересох, – тихо продолжила Мараджил. – Такого никто не припомнит…

– Потому что такого еще не случалось, – отрезал астролог. – Равно как не приходило к нам бедствие, подобное карматам.

– Джаннат-ашияни говорит, что за ними видна… – тут Мараджил заколебалась, подыскивая слово, – …видна… тень.

– Тень, – согласно кивнул старый маг.

И строго, угрожающе поднял сухой длинный палец:

– А самая главная тень встает на западе, госпожа. Огромная. Страшная. Во все небо.

Они долго смотрели друг другу в глаза.

– Сколько отмерено миру, который мы знаем? – тихо спросила женщина.

– Звезды говорят – три, самое большее, четыре года. Потом нас постигнут бедствия, каких вселенная еще не видела.

Мараджил медленно поднялась на ноги. Набросила на голову шаль. Кивнула невольнице, сидевшей у голой глиняной стены, и указала на дверной проем – выходи, мол, раскрывай зонт. Та подобрала мокрые юбки и пошлепала на текущую грязью улицу.

Уже на пороге Мараджил вдруг застыла, теребя алыми ногтями грубый тростник циновки. И наконец обернулась:

– У нас так мало времени… – Черные глаза увлажнились.

И женщина с трудом выговорила:

– Помолись за меня Сину, старик. Помолись за меня – и за моего умника-сына, который считает нашу с тобой веру и гороскопы глупыми сказками. Помолись о том, чтобы он стал великим халифом – иному нас не спасти. Ему понадобятся наши молитвы, Фазлуи…

Маг с достоинством склонил голову:

– Я сделаю по твоему слову, о госпожа. И знай – я верю в твоего сына. В него – и в его счастливую звезду. Я видел эту звезду сам. И я буду молиться за то, чтобы она поднялась высоко и не сходила с небосклона аш-Шарийа долгие годы.

Аль-Мадаин, суббота той же недели

– …О боги… – только и смог прошептать Тарик, широко раскрывая глаза.

Развалины древней столицы парсов оплывали осыпями, изобличавшими остатки кирпичной кладки. Туб, обожженный из глины кирпич, растворялся под ветром и дождями, возвращаясь в породившую его почву, сливаясь с красновато-желтой, бесплодной землей равнины. Однако даже такой – умерший, разложившийся до изглоданных развалин – город поражал взгляд. Правильные, по линейке вычерченные прямоугольники кварталов рассекали широкие улицы – они еще сохранили камень брусчатки и отмостку тротуаров с выломанными и разбитыми мраморными плитами.

Пустыня заносила просторные проспекты невысокими песчаными дюнами, оконные проемы в еще сохранившихся стенах – не по-ашшаритски широкие, гордо раскрывающие взгляду внутренность жилищ – скалились выщерблинами там, где выломали каменные барельефы.

Руины Касифийа уже второе столетие разбирали на свои нужды местные жители. Да и сейчас где-то далеко-далеко сквозь свист ветра слышался стук большого деревянного молота: феллахи выламывали из стен резные камни, сбивали панели с росписями. Их охотно раскупали местные вельможи, тоскующие по былому величию династии Хосроев и утраченным вольностям. Те, кто осмеливался заглянуть в покинутые, ослепшие и разграбленные жилища, свидетельствовали: чудесные краски древности не поблекли со временем. Сине-золотые быки с витыми тиарами на головах все так же смотрели в никуда пустыми глазами, шествовали бесконечными рядами бородатые воины в высоких шлемах, охотились на желтых львов цари с крылатым солнечным диском над головой.

Осторожно обходя ямы и каменные завалы, Гюлькар цокал по щербатым плитам площади.

Тарик, закидывая голову, пытался защитить глаза от яркого утреннего солнца – и отказывался верить увиденному.

Перед ними раскрывалась необъятным чревом арка Хосроев. Превосходящее высотой пятиэтажные крылья фасада, гигантское сооружение погружало в черноту огромный зал приемов, простиравшийся, как казалось, на немыслимую глубину – туда, где светилась крошечная арка выхода. За ней открывался все тот же безрадостный ландшафт утраченного величия – но под парящим в гулкой высоте сводом еще витал, казалось, тихий дух отлетевшего царства.

Смигивая и вытирая заслезившиеся глаза, нерегиль обвел взглядом пучки полыни, проросшие между камнями площади. Сухую траву трепал хлесткий, нетеплый ветер.

Тронув коня, он послал его вверх по пологим ступеням главной лестницы. Огромные плиты разъехались под собственной тяжестью, выпуская сквозь щели струйки песка и муравьиные дорожки.

Гюлькар зацокал в гуляющей эхом пустоте зала. Между огромными ребрами свода светились прорехи разобранного камня.

Державшийся очень близко аль-Амин негромко – словно не желая будить гулкое эхо – сказал:

– Рассказывают, что халиф Умар ибн Фарис приказал разобрать арку Хосроев для строительства цитадели в Мейнхе – но у каменщиков ничего не вышло. По легенде, за ночь свод заново обрастал камнем, словно никто и не снимал кирпичи. Это все, что они сумели сделать, прежде чем отступились…

– Я очень хорошо понимаю эти камни, о мой халиф… – тихо отозвался Тарик.

Прохладный мрак расходился по мере того, как привыкали к скудному освещению глаза. В дальней стене на немыслимой высоте светились два крохотных оконца.

Копыта коней приглушенно стукали о потерявший былой блеск полированный мрамор пола: сюда феллахи еще не добрались – видно, об этом зале рассказывали много легенд, причем страшных.

Облезлый камень дальней стены сохранил участки росписи – светлые и цветные пятна чередовались огромными лоскутами, уходили ввысь и вширь странной мозаикой света и тени.

Тарик сморгнул. И замер – с открытым ртом.

Фреска вдруг сложилась – в цельный образ, из-за огромности распадавшийся на путаные цветные пятна. Со стены на них смотрел огромными миндалевидными глазами Суруш – огненный ангел древнего царства. Раскинутые крылья поднимали вверх длинные перья с облупившейся позолотой. Раскрытая к смотрящему ладонь то ли отстраняла, то ли предупреждала о чем-то. Сжатые губы ангела скорбно кривились: Суруш созерцал погибший город с горечью побежденного. Возможно, когда-то он улыбался – но непогода, размывающая век за веком древний слой краски, изменила очерк губ и выражение его лица.

Аль-Амин поежился под пустым взглядом крылатого существа. Ангел смотрел из тени смерти, предупреждал о неизбежности гибели и распада.

– Я поехал наружу, – тихо – а почему, кстати, тихо? Кто здесь живет, кроме змей и скорпионов? – сказал он нерегилю.

– Да, повелитель, – пустым голосом отозвался Тарик.

Развернув упрямо мотающую башкой кобылу, аль-Амин обернулся. Самийа неподвижно сидел на таком же застывшем, словно неживом коне – и смотрел вверх, откинув голову. Мухаммад с неприятным холодком осознал, что нерегиль не рассматривает картину. Они с Сурушем смотрели друг другу в глаза – словно Тарик пытался получить у ангела ответ на какой-то давний, незаданный, но крайне важный для обоих вопрос.

Аль-Амин отвернулся – горечь в уголках губ запечатленного на фреске существа не оставляла никакой надежды. Там только тлен и смерть, печально улыбался Суруш. Все мы умрем.

Резво цокающая кобыла вынесла его на солнце, и наваждение отпустило.

Аль-Амин облегченно вздохнул. Да уж, действительно проклятые развалины. Оглянувшись, чтобы позвать самийа – сколько можно торчать перед этой облезлой стенкой? – он услышал быстрый топот копыт.

Через мгновение конь вынес Тарика наружу – и закрутился от нетерпения под ярким солнцем, грызя мундштук. Снова налетел несущий песок ветер, растрепал полы и рукава джубб. Аль-Амин придержал на голове высокую чалму: шайтан его дернул нацепить на себя это сооружение, перед кем ему здесь красоваться? Перед шакалами и сусликами?

– Ни одной газели за все утро, – пожаловался он нерегилю. – Спешимся?

Тарик как раз похлопывал Гюлькара по шее – ну а жеребец, выворачивая голову, пытался его укусить. Вот отродье нерегиль себе выбрал, нет чтоб ездить на кобылах, как все, – так нет, оседлал это бедствие из бедствий. Подлое четвероногое уже дважды куснуло Мухаммадову лошадь в бедро.