Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман

Естественно, эта неуправляемая ситуация немало потешала меня. Меня принимали везде. Трудно поверить, чтобы мне всецело доверяли, но полное доверие было так же нехарактерно для предвоенной Италии, как, я подозреваю, и для современной. Из-за того, что я работал переводчиком, любящие тайны итальянцы считали, что я связан с секретами, в которые я на самом деле не был посвящен. Сотни раз меня фотографировали вместе с великими мира сего, а кто больше итальянцев обожает фотографироваться? Меня видели вместе с женой посла фон Макензена, а все в Риме знали, что она добилась от руководителей Третьего рейха большой личной и общественной независимости. Я обедал с католическими аристократами в немецком посольстве в Ватикане и одновременно переводил писания северного антихриста. Так что в глазах истинных итальянцев я вел таинственную и интригующую игру.

Естественно, я делал все, чтобы защитить мою прекрасную Италию, за которой все ухаживали, от угрозы войны. От дона Артуро Боккини я получил словесные и письменные доказательства тому, что по всему полуострову усиливаются антивоенные и антиармейские настроения – об этом доносили его агенты, разбросанные по всей стране. Я сообщал об этом всем визитерам, приезжавшим из Германии, число которых все увеличивалось. Я описывал ситуацию, сложившуюся в Италии, заместителям министров, гаулейтерам и другим немецким высокопоставленным чиновникам, посещавшим Рим. Они вежливо выслушивали, но думали о девушках, с которыми надеялись встретиться в тот вечер. Я разговаривал с послами и их женами, но господин фон Макензен считал, что Боккини должен сообщать о пораженческих настроениях в стране не мне, а самому Муссолини. Он был истинным пруссаком и полагал, что я вмешиваюсь во внутренние дела другой страны, что было совершенно недопустимо. Дон Диего фон Берген из ватиканского посольства умолял меня не мешать его ежедневной борьбе по сохранению перемирия с Курией и не заводить разговоров о войне. Две дамы, которые были очень миролюбивы по натуре, но обременены своими социальными обязанностями и обязательствами, с готовностью сообщали мне все, что они слышали о нежелании итальянцев воевать на своих приемах, коктейлях и обедах, но они так же, как и я, не знали, кому передать эти сведения.

Самым лучшим моим шпионом и осведомителем, сообщавшим мне о реальных настроениях итальянского народа, который дуче намеревался превратить в победоносное воинственное племя, была Мария Челеста, больше известная как синьорина Биби. По целому ряду причин ее мать сменила свой пансион на Пьяцца Барберина на менее крупное, но гораздо более романтичное заведение на Пьяцца ди Спанья. Всякий, кто был в Риме, знает украшенный цветами каменный каскад Испанской лестницы. Он мог даже купить себе гардению для петлицы на цветочном рынке, расположенном здесь, или, возможно, в качестве прелюдии романтического приключения, приобрести оранжево-розовую римскую розу. Розы были настоящие, цвет – искусственный. Люди моего поколения знают, что в красноватом доме на углу лестницы в 1821 году в возрасте двадцати шести лет умер от чахотки поэт Китс. Молодые люди сегодняшнего дня могут вспомнить, что в этом же самом доме жил и любил Аксель Мунте, легендарный Мюнхаузен из Швеции.

Таково было типично римское место, где обосновалась синьора Стефания Росси. Здесь стало меньше споров, меньше вдов и меньше веселых вечеров. В пансионе жили друзья молодого человека по имени Альфредо, в которого маленькая Биби влюбилась со всей страстью истинной дочери Рима. Альфредо не был ни принцем, ни маркизом, что устроило бы ее мать гораздо больше. Он был молодым римлянином из Трастевере, самого римского квартала Вечного города, но отнюдь не самого спокойного. Он хорошо зарабатывал, покупая и продавая леса, принадлежавшие обитавшим во дворцах римским аристократам, которые были до такой степени пресыщены своим богатством, что даже не подозревали об их существовании. Он не был фашистом, хотя в свои двадцать пять лет имел столь крепкое телосложение, что мог бы легко вступить в один из отрядов фашистской преторианской гвардии.

Альфредо из Трастевере познакомил меня со взглядами другой части итальянской молодежи – не той, которую я видел в военных палатках, на парадах или на фашистских демонстрациях. Эту часть составляли в основном молодые люди простого происхождения.

Их забавляли мои рассказы о жизни гольф-клуба и других развлечениях патрициев, но они высказывали критические замечания, поначалу в завуалированной форме, по адресу Муссолини и фашистского режима. Они хорошо знали, что Муссолини, сын кузнеца из Предаппио, был сначала социалистом и дружил с эмигрантами из коммунистической России, осевшими в Швейцарии, но то, что случилось с ним после этого и что так четко проявилось во время визита Гитлера в 1938 году, вызывало у них ненависть и насмешки. Они называли его стареющим кумиром, охваченным стремлением к имперскому величию, и уверяли меня, что не имеют никакого желания принимать его воинственные речи всерьез. Во время ночных попоек на прокуренных постоялых дворах Трастевере, неизвестных иностранцам, куда я сопровождал малютку Биби по просьбе ее матери, они издевались над партийными шишками, искусно пародируя их суетность, чванство и высокомерие. Почти все они прошли через жернова фашистского образования, но при всяком удобном случае лезли на рожон. Они мечтали только об одном – жить спокойной жизнью, и ничто так не возмущало их, как знаменитое высказывание Муссолини – «Лучше один день прожить львом, чем сто лет – овцой».

Затолкав меня и мою юную спутницу в свои раздолбанные машины, они увозили нас в путешествия, во время которых занимались продажей древесины, овец и буйволов. Они любили завалиться в таверну где-нибудь у черта на куличках, в которой еще чувствовался порочный, но романтический дух разбойников Кампаньи. Они были стилягами фашистской эры, только, в отличие от настоящих стиляг, много работали и не носили брюк-дудочек. Они любили высокие кожаные сапоги и, когда их развалюхи машины ломались, взбирались на спины упирающихся мулов, ослов или лохматых пони Кампаньи.

Они состояли в отношениях грубоватой интимности с красивыми женами владельцев постоялых дворов и одинокими графинями в обшарпанных замках, не прочь были решить любовный спор традиционным способом – кулаками и ножами. Я пил и ел в благородной компании этих молодых торговцев Кампаньи. Они с презрением относились к изысканным, эпикурейским обедам и ужинам в посольствах и дворцах, а мои успехи в составлении коктейлей не вызывали у них ничего, кроме иронических улыбок. С другой стороны, они знали, где можно купить самую нежную баранину, знаменитое римское abbacchio с пряными травами, свежайший сыр из молока буйволиц, самых жирных цыплят и, что самое важное, самое лучшее вино. Все, что они покупали, было свежим и приобреталось из первых рук, и я много раз возвращался на Пьяцца ди Спанья нагруженный кулинарными сокровищами, за приготовление которых бралась синьора Стефания, знавшая толк в этом деле. Благодаря этому состав ее клиентов из так называемых «верхних десяти тысяч», которые давно уже пресытились изысканнейшими яствами международной кухни, постоянно расширялся.