Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

— Что вы, — возразил Андрей с чувством некоторого превосходства, — до Ледовитого океана тыща километров. А то и больше.

— Может, и побольше тыщи, верно. А кто мерил, где берег кончается?.. Он не бывает от сих до сих. Хоть и на карте если посмотреть, от нас до самого Ледовитого океана жилья настоящего нету, тайга да тундра, вовсе уж пустые места. Вот оно и получается, что на самом берегу мы живем. Возьми ты нашу речку Еловку, возле дома прямо бежит. За мостом в Койву впадает, а Койва сноровистая, быстрая река, скоро до Тобола добежит-докатится, а уж Тобол, известно, в Иртыш…

— А Иртыш — в Обь, — подхватил Андрей, — а Обь — в Северный Ледовитый океан!

— То-то и есть. Далековато до самого океана, если плыть, через тайгу напрямки много ближе… Но это как подумать. По-разному можно, кому что нравится. Одному хотя бы и солнце близко, а другому… — Алексей Григорьевич махнул рукой. — Жизнь, она как бы из мыслей сотворена. Думаем и живем.

— А белые медведи и моржи могут сюда доплыть? — мечтательно проговорил Андрей.

— Навряд ли. Когда бы могли, давно бы приплыли. А не слыхать про такое было.

— Потому что против течения, — сообразил Андрей.

— Да нет, паря. Первое — им тут делать нечего. Зверь идет и плывет туда, где у него свои дела. На прокорм и на размножение. Потому и живет там, где ему природой назначено. В тайге — бурый медведь, там — белый. Или вот у нас — лиса, а на севере — песец, хотя и похож на лису, а все ж не лиса. Рыба, та еще может, но больше, однако, по своим местам держится.

— А угорь далеко, за тысячи километров уплывает, — сказал Андрей, вспомнив книгу о жизни рыб, которую любил рассматривать в кабинете отца. В этой книге было написано, что угри уплывают в какое-то южное море метать икру.

— Не слыхал, — недоверчиво сказал Алексей Григорьевич.

— Папа мне читал в книге.

— Угорь, говоришь?.. У нас, правда, угри не водятся. Вот семга, та вообще живет в море, а икру в речках мечет. Где сама вывелась из икры, туда и приходит. Глупое, вроде, существо, раз наживку с крючком хватает — видно же, что это наживка, — и та знает, где на свет произошла. Видишь ты, как умно жизнь устроена. Опять же волк волка или там лиса даже не станут друг дружку жрать, а люди поедом друг друга едят. Кто ж умнее?.. Такие дела получаются, если подумать. Значит, про путешествия читаешь. Это хорошо. — Алексей Григорьевич взял книгу, полистал. — Ладно, читай.

После этого он частенько стал заглядывать к Андрею, когда не было дома Евгении Сергеевны. Он оказался прекрасным рассказчиком и любил рассказывать разные истории, но при этом умел и слушать. А вот книг не читал, говорил, что с детства не приучен, не до книг было, да и в семье грамотных не было и книг не водилось. Однажды он увидел у Андрея сборник стихотворений Есенина (давая книгу, Надежда Петровна предупредила, чтобы он никому ее не показывал) и признался, что стихов, которые записаны, вообще не понимает.

— Песни — другое дело. А уж если красиво поют, да если песня душевная, распевная, так иной раз аж глаза щиплет.

— Песни — это и есть стихи, — возразил Андрей. — Или наоборот. Хотите, почитаю вам вслух?

Алексей Григорьевич усмехнулся иронически:

— Почитай, если так. Может, я умом не дорос.

Андрей с чувством прочел «Не жалею, не зову, не плачу…», и Алексей Григорьевич внимательно слушал, тихо сидел, насупив брови и уставившись в одну точку.

— Еще, — выдохнул он.

Тогда Андрей прочитал «Письмо матери», и в глазах Алексея Григорьевича блеснули слезы.

— Красотища-то какая, паря! Не подумал бы, что так написать можно. И надо ж придумать. Кто ж это такой сочинил?

— Сергей Есенин, — сказал Андрей, — Великий русский поэт.

— Наш, значит?

— Русский и советский.

— Оно сразу и видать, что русский. Другие не смогли бы, нет. Прочитай-ка еще раз это, про мать.

За чтением и застала их Евгения Сергеевна.

Алексей Григорьевич смутился, покраснел и, извинившись, как-то очень уж поспешно ушел. А Евгения Сергеевна, протянув руку, строго сказала:

— Дай-ка мне эту книгу.

— Не дам. — Андрей спрятал книгу за спину. — Это не моя, мне учительница дала и не велела никому показывать.

— Надежда Петровна? — удивленно спросила Евгения Сергеевна. — Хорошо, я сама поговорю с ней. А ты завтра же верни книгу.

— Почему?

— Тебе еще рано читать такие книги. И вообще Есенина читать не надо. Он был пьяница, развратник и не советский человек. — Трудно сказать, была ли Евгения Сергеевна убеждена в том, что говорила, или просто испугалась за Андрея.

Он не стал выяснять, что значит развратник и почему Есенин не советский человек. Он знал, что, когда мать сердита, лучше не приставать к ней с вопросами, и решил спросить об этом Надежду Петровну.

И спросил, возвращая книгу.

— Кто тебе такое сказал? Ты давал кому-нибудь читать?..

— Я не давал, просто мама сама увидела.

— Это сложный вопрос, Андрюша, — проговорила Надежда Петровна. — К сожалению, Есенина не все понимают. Литература, а поэзия в особенности, требует не только образованности… Поэзию нужно чувствовать, принимать ее сердцем, душой, а люди живут больше разумом. Почему-то считается, что детям не следует читать того же Есенина, но я с этим не согласна. Что хорошо, то хорошо всегда — прекрасное не может принести вреда. Мы с тобой как-нибудь подробно поговорим об этом, хорошо?

Андрей кивнул. Он понял, что Надежда Петровна не хочет сказать ему правду, скрывает что-то. Значит, еще понял, права была мать…

XXIX

ВОЗВРАЩАЯСЬ как-то с работы, Евгения Сергеевна повстречала Уварова. С тех пор, когда она была у него, они виделись два-три раза на улице, и все мельком, невзначай. Раскланивались, но не разговаривали. Может быть, Евгения Сергеевна и хотела бы поддерживать знакомство, однако навязываться в друзья, да еще мужчине… Осторожность тоже не была излишней, все-таки Уваров — политический ссыльный, а она работает в управлении. Правда и то, что никто ведь не ставил ей условий, с кем она имеет право поддерживать дружеские отношения, а с кем — нет, не говоря уже о том, что она просто могла и не знать, что Уваров ссыльный.

Он подошел к ней, поздоровался и сказал, что ждал ее.

— Хочу пригласить вас на день рождения и очень прошу не отказываться. Пятьдесят стукнуло, круглая дата, как говорится.

— Бог с вами, Кондратий Федорович, до этого ли теперь.

— А что тут особенного? Посидим немного, поболтаем в тесном кругу. Жизнь-то продолжается, и в этом, согласитесь, есть некий глубинный смысл. Человек должен жить, пока не умер.

— Но я не принадлежу к вашему тесному кругу.

— Это не беда, — возразил Уваров. — Познакомитесь. Уважьте старика…

— Какой же вы старик, в пятьдесят-то лет! — искренне сказала Евгения Сергеевна.

— Будет два-три человека, все свои. Прошу вас. — Уваров осторожно взял ее под руку.

— Прямо сейчас, вот так?! — Она попыталась высвободить руку, однако Уваров не отпустил.

— Разумеется. Нельзя же отложить собственный день рождения.

— Но это невозможно.

— Почему? В жизни, насколько я успел и сумел разобраться за полвека, нет ничего невозможного. Все, дорогая Евгения Сергеевна, в нашей воле. Кроме смерти, — Теперь он сам отпустил ее руку, и они остановились. Здесь нужно было сворачивать к дому, где жил Уваров.

— Вы же знаете, что у меня дома сын один…

— Сын у вас взрослый парень и вполне самостоятельный. Кстати, я должен научить его играть в шахматы. У меня будет его учительница, Надежда Петровна. Вы знакомы?

— Постольку, поскольку она учительница, а я мать, — ответила Евгения Сергеевна и подумала, что, может быть, и неплохо бы поближе познакомиться с Надеждой Петровной. Все-таки не дело, что она дает Андрею книги без разбора. А по правде говоря, приглашение Уварова было приятным, чего уж там себя обманывать. Если разобраться, со дня ареста мужа она не бывала в гостях. А Уваров в одном прав безусловно: жизнь продолжается несмотря ни на что. Стыдно думать об этом, но это так. И люди у него соберутся наверняка интересные. И сам он человек интересный, в чем-то даже загадочный. По крайней мере, таким показался Евгении Сергеевне при первой и, в сущности, единственной встрече. И еще она устала. Душой устала. Живет постоянно с оглядкой, в напряжении, всякого знакомства остерегается и как бы лишнее слово не обронить, сама на окружающих смотрит с подозрением, и кажется ей, все время кажется, что и на нее смотрят так же. Господи, кто бы знал, как тяжело все это, как противно…

— Разве что на часок, не больше, — вздохнула Евгения Сергеевна.

А с Надеждой Петровной никакого разговора не получилось. Неудобно и начинать было разговор при посторонних. Евгения Сергеевна дала себе слово в ближайшие дни специально зайти в школу. А может, Надежда Петровна в этой обстановке просто не понравилась ей. Была она какая-то громкая, много и беспричинно смеялась, отчего создавалась неловкость, и притом смех ее был надрывен, вымучен, а глаза оставались грустными. Были в гостях еще двое мужчин — начальник депо и товарищ Уварова по несчастью, — но держались они незаметно, молчали оба, так что Евгения Сергеевна не запомнила даже их имен. Уваров раздобыл патефон с пластинками, среди которых была одна из любимых Евгении Сергеевны — «Хочу иметь красивую лодку» и «После тебя я не буду любить», в исполнении Тино Росси. Это была приятная неожиданность.