Лариса Мондрус - Савченко

Таможенный досмотр. Тихий и обстоятельный, как работа в мертвецкой... Паспортный контроль. Жуткое по своей тупости лицо пограничника... Все! Кажется, все. Шварц оглянулся назад, где за решеткой - и в прямом и в переносном смысле - беснующаяся Лидия Григорьевна, плачущий Мацлияк, перепуганные родственники, и мысленно сказал себе: "Ты не вздумай, Эгил, когда-нибудь вернуться сюда и переступить эту границу". Только Дизик, которого разрешили взять в кабину, перешел Рубикон весьма легкомысленно, оставил небольшую лужицу у чьих-то вещей.

Меня, дорогой читатель, в тот день в аэропорту не было. То ли энергетика моя по воле капризного солнца упала до минимума и я не смог предвидеть, уловить, что происходит нечто ужасное - разрушение тайника моего сердца, и моя единственная певица, с которой рвутся тонкие, необъяснимые связи, уходит в иной космос. Может быть, в тот момент я и был готов продать душу дьяволу, но жар вдохновения уже давно остывал во мне, электрические токи не содрогали воображение. За десять лет "творчества" самым большим достижением явилась прибаутка, за которую тоже можно было схлопотать срок: "А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, "и" трудилось в КГБ". Как большой поэт я так и не состоялся, суетность растворила меня в этой скинии жизни, и, видимо, Кардиналы вечности окончательно утратили ко мне интерес. А может, оно и к лучшему. Ну и слава богу, что не сочли нужным оповестить меня об окончании Игры.

Впрочем, какое значение имеют тонкие планы и тонкие нити, связывающие автора с Ларисой Мондрус, если в тот примечательный день рвались для нее более мощные и значимые связи - с родными, близкими, друзьями и всей страной.

Если забыть о параллельных мирах и неких кардиналах и говорить о происшедшем с трезвостью непьющего, то остается голый факт, никак не тянущий на сенсацию: она уехала тихо и неприметно, без рекламы и без скандалов. Была в Советском Союзе певица Лариса Мондрус - и вдруг ее не стало, растворилась, словно облачко, будто и не пела никогда.

Объективно момент для эмиграции был вполне идеальным. В "Москонцерте" к уходу Мондрус отнеслись вроде с пониманием, в ОВИРе тоже особых рогаток не ставили. Хочешь уехать - скатертью дорога, без вас обойдемся. Вообще, я думаю, это прескверно, когда великая держава может легко обходиться без каждого из нас. Но идеальность момента усматривалась еще и в том, что политическая ситуация в стране благоприятствовала. Казалось бы, показательные процессы над Ю. Даниэлем и А. Синявским (1965-1966 гг.), свидетельствовавшие об окончании хрущевской "оттепели", ушли в прошлое и как бы забылись. О "восьмерке" (Наталья Горбаневская, Вадим Делоне и др.), вышедшей 25 августа 1968 года на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию, тоже мало кто помнил. Страна восторгалась космическими свершениями, которые не смогла омрачить даже высадка американцев на Луну. Эпохальные праздники следовали один за другим: 100-летие со дня рождения Ленина, 25-летие Победы над Германией, 50-летие СССР, 55-летие Советской Армии и Военно-Морского Флота...

Но идеологическая мясорубка продолжала работать. В начале 70-х КГБ как верный страж партии осваивал новые методы борьбы с инакомыслием. "Психушки" и лагеря по-прежнему оставались надежным средством изоляции наиболее несговорчивых диссидентов, но многие из попадавших туда, приобретали ореол великомучеников, как, например, поэт Юрий Галансков, осужденный в январе 1968-го за написание т. н. "белой книги" и умерший в тюрьме 2 ноября 1972 года. Подобная "канонизация" мало устраивала Кардиналов глубокого бурения. Тогда стали практиковать насильственную эмиграцию.

Одним из первых лишили советского гражданства в 1972 году и выдворили за рубеж физика и правозащитника Валерия Чалидзе. В том же году "эмигрировали" Иосифа Бродского, осужденного еще в 1964 году "за тунеядство" и сосланного на принудработы. В "урожайном" 72-м посадили правозащитника Валерия Буковского - от него избавились, правда, более "цивилизованным" способом: обменяли на первого секретаря Чилийской компартии Луиса Корвалана ("обменяли хулигана на Луиса Корвалана"). А "Крокодил" уже вовсю печатал разоблачительные карикатуры на "литературного власовца" А. Солженицына, и "великие писатели" земли русской типа Алексеева и Проскурина клеймили его в "открытых письмах". Надеялись, вероятно, что "образумится", потому что еще год оставался, прежде чем Солженицына, а заодно и Галича, вытолкнут из страны.

Почти забылось еще одно событие. 15 сентября 1972 года два десятка московских художников собрались устроить выставку своих "неразрешенных" произведений под открытым небом, на пересечении улиц Островитянова и Профсоюзной. Власти, предупрежденные осведомителями, встретили художников бульдозерами. Картины вырывались, втаптывались в грязь, резались ножами бульдозеров. Пострадали десятки людей. Торжествующие победители долго жгли на костре холсты, картины, другие "трофеи"... Резонанс от содеянного был огромным (особенно на Западе), и властям пришлось разрешить 29 сентября проведение выставки в Измайловском парке. Правда, открыта она была всего 4 часа!

Мондрус и Шварц не знали о "бульдозерной выставке", поскольку находились в те дни на гастролях, зарабатывали денежки на будущие поборы ОВИРа. Но если бы находились в Москве и знали о ней заранее, я думаю, все равно бы не пошли туда. Шварц не раз мне подчеркивал, что они с Мондрус были в полном конформе с властью. Презирали все советское? Да! Но не позволяли себе "дразнить быков" и пользовались этим советским как могли, на всю катушку. Они придерживались золотого правила: политика - не их дело, эта сфера общественной деятельности находилась за пределами их интересов. И на этой волне нестроптивого, внешне лояльного поведения судьба довольно легко вынесла их в числе других законопослушных евреев, мечтающих о воссоединении с исторической родиной, за пределы советских рубежей. Партия усиленно претворяла в жизнь лозунг: "Чем меньше евреев и еврейства, тем чище в стране советский менталитет, тем меньше "климатических" условий для вызревания диссидентства".

Какой парадокс, если не сказать, ирония судьбы: двух талантливых артистов, эстетствующих эгоцентриков, страшно далеких от всяких конфронтаций с властью и правозащитных движений, жизненный зигзаг вывел, или бросил, на самый передовой фронт идеологической борьбы двух враждебно непримиримых систем.

Часть 2

БАВАРСКАЯ ПЕВИЦА

ЦУМВОЛЬ, ЛАРИСА!

- Дамы и господа, наш самолет приступил к снижению. Через несколько минут мы совершим посадку в аэропорту города Мюнхена.

Вспыхнули световые табло "Но смокин", "Фасн ё бэлтс". Пассажиры, человек пятнадцать, не больше ("охота гонять такой лайнер почти пустым!"), зашевелились, защелкали пряжками ремней.

Итак, венцом моей переписки с Ларисой Мондрус стало приглашение посетить Мюнхен, на что я, признаюсь, почти не рассчитывал. Так, на задворках мыслительного процесса вспыхивала иногда искра надежды: "А хорошо бы хоть пару дней побывать у нее, пообщаться за рюмкой чая, ощутить атмосферу дома..." - но тут же и гасла. Просить об этом я бы никогда не осмелился, решив для себя, что вывернусь и так. В Мюнхене я побывал однажды туристом, хорошо помнил центр, Фрауенкирхе с неоготической ратушей, Дворец баварских курфюрстов. Но особенное впечатление на меня произвела знаменитая пивная "Хофбраунхаус", где каждый день выпивается в среднем сто гектолитров баварского пива. В общем, какое-то представление о городе имелось...

Обстановку дома Мондрус я представлял в основном по телефильму "Долгая дорога домой" (за точность названия не ручаюсь, фильм у нас показывали больше десяти лет назад). Там небезызвестный Юлиан Панич брал интервью у Мондрус, Шварца и даже их маленького, но талантливого Лорена, находясь у них дома. Лариса и Эгил говорили разные правильные слова. Например, Панич спрашивал у Шварца: "Я понимаю, что все твои шажки, которые ты делал как музыкант, как журналист, как коммерческий человек,- это все один и тот же путь к себе домой. Так?" - "Да,- отвечал Эгил.- Я могу без ложной скромности сказать, что все это было запланировано, но не в буквальном смысле, что дом, который я когда-нибудь построю, будет находиться в Мюнхене. Но что обязательно построю его, я знал всегда". Лариса на вопрос, где же все-таки ее дом, если росла она в Латвии, пела в Москве, а теперь живет здесь, отвечала: "Все прошлое осталось в моей душе как незабываемый главный отрезок моей жизни. А мой дом - в этом не должно быть никаких сомнений,- конечно же, здесь, в Германии, где я вросла с корнями, где родила и воспитала своего сына".

Меня же больше всего занимало не то, о чем они говорили, а их жилище, мир, в котором они проводят большую часть своего времени. Как сегодня выглядят хозяева дома, покинувшие Россию почти тридцать лет назад, я знал по присланным фотографиям. А вот детали интерьеров - где что стоит, какие картины висят на стенах, какие безделицы украшают быт - очень возбуждали любопытство. Хотя не думаю, что даже за десять лет после съемки Панича что-то кардинально изменилось в доме.