Хвала и слава. Книга третья - Ярослав Ивашкевич

— Что им надо?

— Они, сударь, из Люцины.

— Из Люцины? Что это значит?

— А это деревня такая есть, — сказал Игнац. — В лесных глубинах. Сами понимаете, сударь…

Игнац многозначительно подмигнул. Януш знал, что Игнац тайком в овине слушает радио и почитывает газеты. Поэтому сразу догадался, о чем он ведет речь.

«Люцина, — вспомнил Януш, — деревня, затерявшаяся в самой чаще леса. Полностью контролируется партизанами».

— Ну так зови этих баб, — сказал он, сдаваясь.

Вошли две женщины, высокие, загорелые, громкоголосые. Какие-то удивительно смелые и симпатичные. Януш, разглядев их, улыбнулся. Та, что была выше ростом и постарше, подождала, пока Игнац вышел из оранжереи, и начала без всяких предисловий:

— Мы пришли сюда, сударь, с нижайшей просьбой.

— Это не наша просьба, — добавила младшая.

— А чья?

— Да тех, из леса, — без смущения сказала старшая.

— Что вам нужно? — холодно спросил Януш.

— Да к ним, сударь, два англичанина приблудились, а столковаться с ними невозможно.

— Значит, я должен пойти к ним? И служить им переводчиком?

— Просили, чтобы сейчас же, а то им очень некогда. Вроде бы должны этих англичан поскорее отправить… А столковаться с ними — ни в какую!

— Но ведь это далеко, чертовски далеко.

— Безделица для таких ножек, как ваши. Километров двенадцать будет… Только они просили, чтобы вы непременно пришли пешком. Ведь бричка да конь и все такое прочее могут навлечь… Ей-ей, недалеко, двенадцать…

— Да что ты болтаешь, — перебила младшая, — до Люпины восемь, а там еще два-три…

— Надо в обход, не через деревню. Так что будет километров тринадцать… За два часа дойдешь.

— Но как же я туда попаду? — спросил Януш, все более раздражаясь.

— А мы вас проводим. За этим и пришли.

— Значит, я прямо сейчас должен собраться и идти?

— Выходит так, благодетель. Пока еще тепло и солнышко светит. Мы пойдем впереди…

— Чтобы не навлекать…

— А вы следом. Мы будем оглядываться, поспеваете ли за нами. — Бабы засмеялись. Януш почувствовал себя задетым.

— Не бойтесь, — сказал он, — ноги у меня еще сильные.

— Сюда-то мы шли, пожалуй, не более часа.

— Так ведь мы межами, межами. Прыг-скок, словно зайчишки…

— Ну так и я пойду межами, — улыбнулся Януш. — Надо только взять какой-нибудь еды. Ведь это займет целый день.

— Не стоит, сударь. Там вас покормят. У нас в Люцине перекусите. Не стоит нагружаться.

Януш уже давно не выходил в поле. Он бодро шагал теперь за двумя веселыми бабами; они шли легко, как цыганки. Сперва у него чуть-чуть захватило дух, так стремительно двинулись они вперед. Бабы оглядывались на него и подталкивали друг друга локтем, словно это была какая-то любовная игра. Его забавляла эта прогулка вдоль межи, «прыг-скок, словно зайчишки», вдогонку за женщинами.

Во всей этой осенней безмятежности он уловил вдруг новый, давно забытый оттенок сердечности или дружелюбия — что-то отрадное и прекрасное.

Мышинский никому не объяснил, куда направляется, но Геленку и Ядвигу, попавшихся ему в саду, слегка встревожило упрямое выражение его лица. Януш прошел мимо них, ничего не сказав, и направился к лазу, пробитому в каменной ограде сада. Выйдя в поле, он обернулся. Обе стояли в проломе стены и смотрели ему вслед. Он махнул им рукой, чтобы успокоить.

Меж тем женщины пошли не прямо, а, сделав большой крюк, обогнули Коморово, пересекли шоссе и только здесь повернули к видневшимся на горизонте желтым и голубоватым полосам леса.

«Я смогу вернуться липовой аллеей, — подумал Януш, почти бежавший по меже, — они берут лишку».

Бабы направились через поля. Они шли межами, а издали казалось, что идут напрямик. На опушке дубняка они почти пропали из виду. Но их черные с зеленоватым отливом платки мелькали среди стволов.

Януш торопился изо всех сил. Он чувствовал, как бодрящий воздух ускоряет ток крови, дышал так, словно у него убавилось лет, и совсем перестал думать о том, что его ждет. А ведь сперва он досадовал, представляя себе предстоящую встречу с партизанами; наверняка его ждет трудный разговор с английскими парашютистами или летчиками. Но когда достиг опушки и ступил на тропу в дубняке, он совсем забыл о цели этого похода.

Януш сам не знал почему и вряд ли смог бы это объяснить, но ему вспомнилась ранняя молодость. А может, знал? Ну конечно, такая же дорога — только почва была менее песчаная — вела из Маньковки в Молинцы. Так же надо было идти по дороге, петлявшей среди старых дубов. Такая старая дубрава и на Украине и здесь — редкость. Януш смотрел на высокие дубы и восхищался медно-красным оттенком листвы. Свернулась она и скорчилась, а все не опадала. В воздухе стояла тишина, и не было ветра, который мог бы ее развеять. Над бурым лесом простиралось небо — без единого облачка, темно-сапфировое и очень высокое. Итальянское небо.

В памяти Януша воскресали ежедневные прогулки между двумя домами его детства. Сколько раз — порой даже по нескольку раз в день — он проделывал этот путь, когда был в Маньковке! Старик Мышинский посылал его к Ройским со всякими пустяками: с запиской к пану Ройскому, чтобы взять в долг сахару или обменять газеты, ибо тех газет, которые читали у Ройских, Мышинский не выписывал.

Пожалуй, он не прошел лесом еще и четверти часа, как уже совсем забыл, где находится и стечению каких удивительных и страшных обстоятельств обязан тем, что оказался здесь, а не между Маньковкой и Молинцами.

Как-то естественно исчезло ощущение времени, словно чьи-то руки сняли с его плеч тяжесть суровой и грустной жизни. Он снова стал молодым Янушем, влюбленным не столько в Ариадну, сколько вообще в жизнь. Молодым Янушем, который шагает лесом из одной усадьбы в другую.

Он тихонько насвистывал мелодию Второго концерта Шопена и даже принялся помахивать в такт рукой, как делал это на прогулках в дни своей юности. Этому он научился на гимназических экскурсиях в Житомире. Тогда все ребята махали так, подражая солдатам. Януш улыбнулся.

Ему было очень хорошо сейчас в лесу. По-настоящему (хорошо. Давно уже он не чувствовал себя таким счастливым. Казалось, кто-то снял с его плеч все тяготы жизни. Снял, как пальто. И уже не было ни жизненного опыта, ни смерти близких, ни всех разочарований, черствости, тревог, Испании. Была только огромная вера и огромная радость, как перед самым отъездом из Молинцов в Одессу. Он повторял про себя: «Все будет хорошо, вот увидишь, Януш, все будет хорошо. — А потом добавил: — Все будет хорошо, дорогой».

И снова улыбнулся, ибо эта фраза напоминала ему Янека Вевюрского, его безграничную доброту и лучистые глаза, которые потом он сам закрыл собственными руками. Нет, не закрыл, ибо всего этого не было. Еще не было.

Была только горечь молодости, приятная, как горьковатый вкус первого березового листка.

И странно: всей жизни не было. Он избавился от гнетущей тяжести. Шел легко, необычайно легко, и совсем не чувствовал усталости. Не думал о том, что должен идти за какими-то бабами, а просто следовал за ними машинально. Но хоть он и не чувствовал тяжести минувшей жизни, она существовала вне его и растягивалась между стволами берез и дубов, как гигантское полотнище. Он мог теперь обозреть всю ее — огромную, долгую, как ему казалось, и совершенно бесплодную, видел ее как нечто единое. И его удивило, что была она такой тяжелой, трудной, хоть он и не мог похвастаться какими-то творческими усилиями, — была пустой и тяжелой, как железо. Может, потому и тяжелой, что пустой.

На мгновение Януш остановился и присвистнул.

— Боже мой, посмотрите-ка, — сказал он, — вот ведь до чего дошло.

Сколько в этой жизни было хлопот и суеты! А ведь он так старался, чтобы их было как можно меньше. Но с первой минуты жизни… А что было первой минутой его жизни? Конечно, тот момент, когда он увидел Ариадну в белом платье на самом верху лестницы в странной квартире Тарло в Одессе… С первой минуты жизни все у него «не складывалось». Все превращалось в проблему, и проблемы эти не решались, а падали нерешенные в пропасть, как изуродованные куски железа. И столько лежало на дне его жизни этих вопросов, запутанных и неразрешимых! В сущности, он не знал, зачем женился на Зосе, а еще меньше знал, почему потерял ее. И почему после этой потери все пошло не так, как надо. Глупые поездки, во время которых перед глазами стояла улыбка маленькой Мальвинки. Не только глупость, но и преступление! А эти страшные дни в Испании! И смерть Ариадны…

Януш содрогнулся, ибо жизнь, которая распростерлась перед ним как нечто чужое, безразличное и скучное, вдруг снова стала его собственной жизнью и крепко схватила за горло. Ариадна, лежащая под автомобилем, который бесстыдно изорвал и задрал ей юбку, — лежащая в красной луже с открытыми, но уже мертвыми глазами, застывшими, как у застреленного зайца, — не могла стать чем-то чужим и далеким. Она настолько глубоко вошла в жизнь Януша, что была неотделима от него. Он не мог ее оторвать, не мог из-за нее обрести своей невинной молодости, вернуть легкость прогулки между Маньковкой и Молинцами. Всюду, где бы он ни шел — хотя бы даже дубравой молодости, — он шел со всеми этими смертями за пазухой.