Последний пир - Джонатан Гримвуд

— И почему я должен принять его предложение?

— Потому что в противном случае вас ждет война. Король пришлет армию, и воевать вам придется уже с Францией. А это совсем не то, что воевать с Генуей.

— Может быть. — Паоли налил себе бокал вина, а затем, подумав, налил и мне. По его лицу я видел, что он глубоко задумался. — Вы ждете, что я приму предложение?

— Я? Или дипломатический представитель Франции?

— А есть разница?

— Конечно.

— Значит, мы друг друга не поняли. Я — Паскаль Паоли и президент Корсики, эти мои воплощения нераздельны. А вы… Ну хорошо, что думает дипломат?

— Вам стоит принять предложение Франции. Это единственный способ избежать войны. За присоединение вас ждет щедрая награда — и в том числе вас лично. Вы и ваши соратники станут знатными французами.

— Так, а что думаете вы?

— Вы откажетесь, — просто ответил я. — Знатные титулы вас не заманят, и вам совсем не хочется, чтобы Корсикой управлял Людовик, а ваши дети учили французский.

Он долго смотрел на меня и вдруг задал вопрос, который преследует меня по сей день.

— За что вы готовы умереть?

Я перечислил первое, что пришло на ум:

— За семью, детей, жену… — После некоторых размышлений я добавил в список и короля, хотя и не был вполне уверен, что готов пойти ради него на такие жертвы. Однако Паоли ждал от меня другого ответа. Он хотел знать, за какую идею я готов умереть. И я пришел к выводу, что у меня такой идеи нет. Встав, я поклонился — в знак того, что принял и понял его отказ, — и сообщил, что мне пора возвращаться в Кальви. Если повезет, я успею на корабль, который меня сюда доставил.

— Увы, не успеете.

— Он уже ушел?

Сеньор Паоли пожал плечами.

— Не знаю. Но я не могу отпустить вас так скоро. Мы должны хорошенько подготовиться. Чем дольше вы здесь пробудете, тем больше у нас времени. Через неделю они станут гадать, куда вы подевались. Через месяц пошлют человека на ваши поиски, и этот человек тоже пропадет без вести. Через два месяца они станут беспокоиться и наводить справки: ответы будут весьма туманны. Через четыре месяца… Через четыре месяца мы будем готовы к войне.

— Вы же гарантировали мне безопасность!

— Совершенно верно. Но я не обещал немедленно отпустить вас домой.

1769

Свобода

Поскольку я пишу эти строки, вы уже поняли, что я не умер на Корсике, хотя бывали дни, недели и месяцы, когда такой исход представлялся мне весьма вероятным. Сначала было затишье. Меня держали в деревенских домах, хорошо кормили и примерно раз в неделю перевозили на новое место — иногда по ночам, иногда средь бела дня. Так продолжалось до тех пор, пока осенью ко мне не явился сам Паскаль Паоли. Он сообщил, что его армия одержала великую победу в битве с маркизом де Шовеленом. К концу десятичасового сражения они ранили тысячу французов, убили шестьсот, а остальные шестьсот сдались, пополнив арсенал Паоли новыми пушками, мортирами и мушкетами, которых хватит на новую армию. Корсика свободна и будет свободна всегда.

Паскаль Паоли оказался прав. Оценив масштаб бедствия, наш славный Людовик XV решил, что остров не стоит новых потерь. Однако поражение настолько подмочило репутацию герцога де Шуазеля как министра иностранных дел, что тот уговорил короля отправить на Корсику новую армию. Шарлот был против, Жером заявил, что мысль о возможных потерях приводит его в ужас, но король оказался непреклонен, и Шуазель добился своего. В конце зимы французская армия высадилась на берегах Корсики, на сей раз возглавляемая Ноэлем, графом де Во.

Меня стали держать в домах попроще и часто перевозить с места на место, иногда каждый день, иногда через два на третий. Однажды я решил, что про меня все забыли, а пастушок, которому поручили носить мне черствый хлеб, от страха попросился ночевать со мной. Через неделю явились мои похитители. Они вышибли бы дух из бедного пастушка, но я солгал им: мальчик будто бы пригрозил, что взрослые отрежут мне ягодицы и повесят меня на собственных кишках, если я попытаюсь ударить его и сбежать.

Тем вечером пастушок в знак благодарности принес мне сыр. Сыр был твердый и плесневелый, но я не ел сыра уже три месяца, поэтому едва не заплакал от счастья. Зима выдалась суровая. Сквозь щели в стенах завывал ветер, лил ледяной дождь. Кормили меня скверно, похитители ходили хмурые и молчаливые. С приходом весны они немного повеселели, начали ловить кроликов и жарить на открытом огне мелких птиц, самых разных — жаворонков, дроздов, щевриц, древесниц и сорокопутов. А потом опять стало худо: похитители кидали на меня мрачные взгляды, и я догадался, что они вновь обсуждают мою судьбу. Они были молоды, некоторые — совсем мальчишки. Выходит, других Паоли послать уже не мог. Все силы были брошены на войну с моими соотечественниками.

К началу мая я присоединился к потрепанной колонне солдат. Быть может, они отступали. Или наступали.

По выражению их лиц, когда они сидели на корточках или прямо в грязи на деревенской площади, ничего нельзя было понять. У человека, который сторожил меня в тот день, был один здоровый глаз, а второй напоминал наполовину свернувшийся яичный белок. Яйцеглазый не разрешал мне покидать поле его зрения, называл меня «стариком» и грозился переломать ноги, если я попытаюсь сбежать.

— Сегодня мы идем, понял? Не останавливаясь.

— Далеко?

— Увидишь.

Я задал тот же вопрос солдату с осипшим голосом, который присоединился к нам милей позже и которому Яйцеглазый докладывался. Он ответил:

— Надо дойти до Понте-Нуово. Осталось миль двадцать пять, может, больше.

— Когда можно будет передохнуть?

Солдат взглянул на меня и увидел старика, а не француза. Он увидел человека. Не дворянина, не дипломата… Впрочем, он и не мог знать, кто я такой. Я тоже разглядел в нем человека. Он с искренним сочувствием произнес:

— Остановок не будет.

Его добрый голос так меня тронул, что пришлось прятать слезы.

Мы шли и шли — до сих пор не могу поверить, какие расстояния мы одолевали, — и вокруг меня пела песни крестьянская армия Паоли. Одни песни придавали мне сил, другие казались бесконечными, и я начинал думать, что в их монотонности кроется причина моей усталости. Я то и дело пошатывался и спотыкался, сыпал проклятьями, но шел дальше. Среди солдат попадались и женщины: одна из них, с грязным лицом и суровым взором, рявкала на свой отряд и грозилась выпороть любого, кто остановится хоть на секунду. Примерно через девятнадцать миль бока у меня начали болеть так, словно меня жестоко били по почкам. Я видел, как один солдат остановился и согнулся пополам, а другой стал разминать ноги, но если бы я последовал их примеру, то уже точно не смог бы сделать и шагу. Милей позже, когда солнце стало садиться за моей спиной, а вокруг по-прежнему шагали солдаты, я твердо решил, что дойду до конца.

К этому времени я изрядно оброс: волосы доходили мне до плеч, а бороду приходилось время от времени расчесывать пальцами. Одежда на мне превратилась в лохмотья — столь жалкие, что минувшей зимой один надзиратель принес мне вонючий полусгнивший плащ, и я с радостью его надел. Немытый, косматый, голодный и мучимый жаждой, я постоянно тер глаза, покрасневшие от пыли и солнца. Иными словами, я мало чем отличался от тех, кто шел рядом, и потому не привлекал внимания. Когда передо мной мальчишка оступился и едва не уронил мушкет, я поймал его. Яйцеглазый шагнул ко мне, однако осипший солдат его остановил. Какой вред может принести незаряженный мушкет в такой толпе? В конце пути я отдал ружье мальчишке и коротко кивнул в ответ на благодарность — не хотел, чтобы кто-то слышал мой французский акцент. Сиплоголосый принес мне в награду чашку кислого вина. Я уже год не пил ничего, кроме воды, и широко улыбнулся, ощутив на языке знакомый вкус.

— Что вы будете здесь делать? — спросил я солдата.

— Умирать, скорей всего. Хочешь — присоединяйся.

— Это не моя война.

Он смерил меня равнодушным взглядом.

— Война касается всех.

Он остался у Понте-Нуово, а меня повели дальше. В одной деревне я увидел церковь и попросил Яйцеглазого пустить меня помолиться. Он разрешил, и я поднялся по ступеням в прохладный мрак. Конечно, мне нужен был не Господь, а минута покоя. Поняв это, Господь — если он существует — оставил меня одного. По привычке я макнул пальцы в чашу у двери и перекрестился, затем ненадолго встал на колени перед алтарем. Окна в церкви были высокие и узкие, и сквозь одно, разбитое, внутрь проникал острый луч света: казалось, он пронзает пол.

«Голод, — подумал я. — Все кажется таким странным из-за голода».

Сбоку от алтаря на мраморном одре стоял стеклянный гроб, в котором лежала девушка — или женщина, — с бледной кожей цвета слоновой кости и закрытыми глазами. Руки ее были скрещены на пышной груди, прикрытой желтеющим кружевом. Конечно, она была восковая, а местный священник наверняка выдавал ее за святую, чье тело не подвержено тлению. Безмятежное лицо, белокурые волосы, крошечные пальчики ног… Ее облик мучительно напоминал мне кого-то, и всякий раз, поворачиваясь к двери, я вновь и вновь оглядывался на девушку — пока в мою голову не прокралась мысль о Виржини. Я оцепенел. Неужели такой она и была в моих глазах? Безупречной, не подверженной переменам и тлению? Восковой куклой? Неудивительно, что Виржини была несчастна со мной.