Одна тень на двоих - Татьяна Устинова

Данилов осторожно, контролируя каждое собственное движение, взял рубаху за воротник, вынес из спальни и сунул в первый подвернувшийся под руку пакет, затолкал изо всех сил. Потом швырнул пакет в мусорное ведро, сел и быстро закурил.

Руки у него совсем не дрожали.

Ночью ему было так плохо, что несколько раз он подходил к зеркалу, проверяя, не сошел ли с ума. Неизвестно почему, но он был уверен, что, если сойдет с ума, зеркало непременно покажет это, он увидит и поймет. Однако зеркало отражало его в черном свитере с задранными рукавами, привычном и обыкновенном, как зубная щетка. Он смотрел на свитер, и в голове легчало, как будто свитер был свидетельством того, что все нормально, все обойдется.

Один раз он полез в пакет, сунутый в мусорное ведро. Белая ткань, огромный ком, лежала там, внутри. Напрасно он думал, что ему показалось.

Наверное, если б показалось, было бы еще хуже — хотя куда уж хуже! Если б ее там не было, он уверился бы в том, что сходит с ума.

Он не может позволить себе сойти с ума. Слишком много радости это доставит родителям и разным «друзьям детства».

Он представил, как они судачат. Он сошел с ума. Этим все и должно было кончиться. Эта дикая жизнь, без семьи, без друзей, без прошлого! Наверное, это началось уже давно. Наверное, когда он перестал играть. Что вы говорите, а с виду такой приличный молодой человек, такой спокойный и выдержанный!.. Бедная мать, только этого ей не хватало!..

Он не сойдет с ума.

Он не может оставить Марту с ее ребенком. На Петрысика никакой надежды нет, это уж точно.

Он курил, и пепельница была полна, а он не мог выбросить окурки, потому что в мусорном ведре лежал пакет, а в нем огромный белый ком с неровными пятнами крови.

Кончились сигареты, и он не сразу вспомнил, где лежит запасной блок, а вспомнив, полез на полку и вывалил на пол все ее содержимое. Сигареты упали сверху, Данилов посмотрел на них с отвращением.

На полке лежали какие-то хозяйственные бумаги — счета за свет, телефон и квартиру, — и еще фотографии, целый пакет. Падая, пакет раскрылся, фотографии разлетелись по полу, раскрасив в не правдоподобно яркие цвета светлый чистый паркет.

Данилов сел на пол и стал собирать фотографии. Марта должна была их забрать и забыла. Он не любил фотографий, особенно своих.

Марта обожала снимать его, и он злился, хотя не подавал виду. Вот он садится в машину. Лето, жара, солнце в глаза, соседнего дома почти не видно.

Вот Марта с палкой шашлыка в зубах, как людоедка на острове. Вот они оба — этакая романтическая парочка в темных очках и шортах — у памятника тысячелетию России в Новгороде. Туда-то они как попали?! Он совсем забыл. Какой-то пляж, подмосковный, бедный, замусоренный — а это где? Он не знал. Вот это понятно, это Кратово, осень, Надежда Степановна в шали, Марта в черном свитере и тяжелых ботинках. Вот опять он, вид надутый и важный, какое-то официальное мероприятие, на которое он зачем-то таскал Марту. Это Ярославль — высокий берег, бархатный газон, Волга «без конца и без краю». У Марты напряженное, очень бледное лицо, почти незнакомое.

Ярославль он помнил очень хорошо.

Ползая на коленях, он собрал фотографии, сел прямо на пол и стал смотреть еще раз, тасуя, как колоду карт. Сочные цвета приторного обманщика «Кодака» как будто разгоняли мрак в голове.

Ну и пусть таких красок никогда не бывает на самом деле, зато на них весело и легко смотреть.

«Кодак» помог. Внезапно Данилов стал соображать и удивился даже, почему не соображал так долго.

Окровавленная рубаха на его постели не могла появиться сама по себе. И материализоваться из прошлого тоже не могла, хотя на это было очень похоже. Ее кто-то принес и положил, зная, что Данилов найдет ее и ему станет плохо. Так плохо, как пять лет назад, когда он рассматривал хищные тропические цветы на очень белой, не правдоподобно белой блузке.

Кто мог ее принести?

Наступая на пухлые книжки счетов и держа фотографии в руке, Данилов подошел к холодильнику и достал из морозилки ледяную и тяжелую, как граната, бутылку водки. Замороженная, она не лилась, а тянулась в стакан, сгустившаяся и голубая от холода. Когда стакан наполнился до половины, Данилов аккуратно поставил бутылку и влил водку в себя.

Горло оцепенело. Внутренности оцепенели.

Сегодня вечером у него были — по порядку — Грозовский, Лида, Тарасов, Веник.

Грозовскому он отдал компьютер. С Лидой занимался любовью. С Тарасовым поругался. С Веником провел остаток вечера.

Кто из них?

Любой. Любой, черт побери все на свете.

Стоп. Утром он посылал за договорами Корчагина и еще руководил его действиями по телефону, потому что бестолковый Корчагин никак не мог найти папку с договорами.

Он вернулся домой с Грозовским и в спальню не заходил. Когда Грозовский ушел, он переоделся в спальне, но свет не зажигал. На постели могло лежать все, что угодно, даже труп — он ничего не заметил бы. Он с детства плохо видел в сумерках, как крот.

Или крот хорошо видит в сумерках? Или это сова видит хорошо?

Значит, еще Корчагин.

Корчагин, Грозовский, Лида, Тарасов и Веник, предназначивший для ванной голубую краску.

Хорошо хоть академик Знаменская сегодня не заглянула на огонек. Повезло ему.

Корчагин был в его квартире один и мог делать в ней все, что угодно.

Марк тоже был один — пока Данилов искал ему компьютер. И Тарасов был один.

И Веник.

Ему даже в голову не приходило, что за ними нужно следить. Что один из них пришел специально затем, чтобы залить кровью его концертную рубаху.

Что это за кровь? Чья?

Почему-то Данилов был совершенно уверен, что это именно кровь, а не красная краска, например.

Лида?

Они лежали на диване в его кабинете, до спальни было слишком далеко, а он спешил. Он понятия не имел, что она делала, когда он курил в гостиной, такой счастливо-расслабленный. Бегала в спальню, торопливо создавала декорацию? Через пять минут после того, как они в последний раз поцеловались в завершение изумительного, почти идеального — как в кино! — секса?.!

И самое главное — зачем?! Зачем?!

Ледяная пирамидка водки, опрокинутая в желудок, стала медленно таять, и там, где она таяла, становилось тепло и приятно. Почему-то на этот раз водка проясняла, а не туманила голову.

Кто-то из них знал, что окровавленная рубаха подействует на него именно таким образом. Кто-то из них знал про ту окровавленную блузку.

Никто не мог про нее знать.

Данилов был совсем один в комнате, где лежала его жена. Он был совсем один, когда пытался ее оживить и совал к сизым губам стакан с водой. Он был совсем один, когда набирал всесильные телефонные номера — 01, 02, 03, — а трубка липла к его ладони, и он все никак не мог понять, что она липнет потому, что на ней высыхает кровь.