Дорога - Александра Маринина

– Масоны, – низким басом проговорил Николаша, дурачась. – Верно, Татьяна Федоровна? Это все происки масонов и сионистов. И вообще, это мировой заговор.

Кемарская с вызовом вздернула голову.

– А и масоны! А что вы думаете? Наверняка на том теплоходе какие-нибудь известные люди плыли, вот их и решили извести. Я вам уже который раз говорю про это, а вы меня и слушать не хотите. Артистов изводят, убивают, а нам говорят, что они своей смертью померли. Вот в прошлом году артист Солоницын умер, тоже не случайно, он молодой совсем был. Про Брежнева я уж вообще молчу, тоже темная история.

– Татьяна Федоровна, Брежнев был глубоко больным человеком, он болел уже очень давно, – сказала мама.

– Может, и давно, – упорствовала Кемарская, – а только ясно, что те, кто замыслил его извести, хотели народу праздник испортить, хотели, чтобы он умер на Седьмое ноября, да только не вышло у них что-то, и он еще до десятого числа пожил. Вот докажите мне, что это не так! Докажите!

– Ничего, они и так праздник испортили, – ехидно сказал Коля, – вся страна хотела на День милиции концерт по телевизору смотреть, а его отменили.

Леле стало скучно. Она поняла, что почитать дома ей не дадут, беседа была оживленной, и в ее комнате все слышно, да еще телевизор орет, папа не разрешает звук убавлять, он за футбольным матчем следит. Девочка посмотрела в окно: еще совсем светло, может быть, удастся отпроситься на улицу. Она встала из-за стола и подошла к матери.

– Мам, можно, я на улицу пойду?

Мама взглянула на часы.

– Уже восемь. Не поздно? Разве из твоих девочек кто-нибудь сейчас гуляет?

– Да еще совсем светло! Наверняка кто-нибудь гуляет. А если нет – я книжку возьму, посижу во дворе, почитаю.

– А как же Лариса? Ты ее оставишь одну?

– Ну ма-ам!

– Хорошо, – разрешила мама, – иди.

Леля забежала к себе, схватила книжку и выскочила из квартиры. Как ей надоели эти соседи и эти нудные разговоры за ужином! Когда нет Лариски и ее противной бабки, они ужинают на кухне, там уютно, там Леле очень нравится, на кухне она чувствует себя легко и свободно, а здесь, в «большой» комнате, где спят родители, ей кажется, что она в гостях. В неполные одиннадцать лет Леля Романова вполне осознавала, что и она, и ее брат чувствуют себя хозяевами в своих комнатах, где они всегда могут уединиться и делать, что захотят, а мама и папа своей комнаты не имеют и вынуждены терпеть всех, кому вздумается прийти в гости, смотреть телевизор или просто болтать. Они не могут лечь спать, когда им хочется, не могут заниматься тем, чем хотят, и если мама может хотя бы иногда укрыться на кухне, то папе вообще деваться некуда. Она жалела родителей и не любила находиться в «большой» комнате, чувствуя себя там незваной гостьей. А кухня – она принадлежит всем, и в ней каждому найдется место, и никто никому не мешает и ничьих интересов не ущемляет.

Во дворе дома не оказалось ни одной Лелиной подружки, все они разъехались, кто на дачу, кто в пионерский лагерь, кто с родителями на море. Она села на скамейку и открыла книжку, но читать так и не начала: во дворе гулял Вадик из тридцать второй квартиры, которая располагалась на первом этаже в их подъезде. Вадик гулял с собакой, крупной овчаркой по имени Рада, прекрасно выдрессированной, хорошо воспитанной и очень послушной. Собака казалась Леле поистине громадной, и она искренне восхищалась мальчиком, который так легко с ней управляется. И вообще, это был самый лучший мальчик на свете, самый красивый, с густыми светлыми волосами, серо-голубыми глазами и тонким лицом. И он был очень добрым, в этом Леля была почему-то совершенно уверена. Не может у злого мальчишки быть такая послушная и умная собака. Она не могла бы объяснить, какая связь между этими двумя вещами – характером хозяина и характером собаки, но была абсолютно убеждена, что такая связь существует.

Они с Вадиком не были знакомы, он вообще, похоже, не замечал Лелю, полностью сосредоточившись на своей Раде, но Леля окольными путями, в том числе и от общительной Лариски, узнала и имя мальчика, и его возраст – он был на год старше самой Лели, и то, что его родители работают в каком-то НИИ, изучают что-то химическое. Видя его во дворе, она каждый раз ждала, что произойдет чудо, он обратит на нее внимание, подойдет, заговорит с ней и они познакомятся. Иногда Леле даже хотелось, чтобы огромная Рада бросилась на нее, а Вадик кричал бы: «Рада! Фу!», оттаскивал овчарку и спасал Лелю. Собак она боялась ужасно, но ради знакомства с этим чудесным мальчиком готова была терпеть и не такое. Но ничего не происходило, Вадик гулял с Радой, иногда останавливался поболтать с каким-нибудь приятелем, но ни на девчонок вообще, ни на Лелю Романову в частности никакого внимания не обращал.

Вот и сегодня она напрасно с замиранием сердца ждала, раскрыв книгу и делая вид, что погружена в чтение, и из-под опущенных ресниц наблюдала за мальчиком с собакой. Сегодня снова ничего не произошло. Но, может быть, произойдет завтра. Или послезавтра.

Вадик ушел. Леля еще немного посидела на скамейке, закрыла книгу и пошла домой. Пусть ничего не было, но ведь теперь можно страдать из-за неразделенной любви и мечтать о любви разделенной. Разве плохо?

В октябре 1983 года исполнилось 20 лет со дня смерти Евгения Христофоровича Романова, а в ноябре Клара Степановна огорошила своих близких известием: она выходит замуж за одного из учеников своего покойного мужа, который все эти годы приезжал из Красноярска на день памяти Евгения Христофоровича. В последние годы между ними сложились более близкие отношения, два года они переписывались и перезванивались, а в день двадцатой годовщины со дня смерти учителя Дмитрий Родионович сделал Кларе Степановне официальное предложение, которое она спустя две недели раздумий приняла. Теперь она будет заниматься обменом своей двухкомнатной квартиры на хорошую квартиру в Красноярске и, как только решит жилищную проблему, сразу же уедет.

Узнав об этом, Татьяна Федоровна Кемарская тут же разразилась длинной речью на тему о том, что одним все, а другим – ничего, что одним и сынок удачный, и внуки, и один муж – профессор, а теперь вот и другой не хуже, декан филологического факультета университета, а другим-то одно сплошное горе, и дочку убили, и зятя посадили, и внучка единственная сиротиночкой растет, и денег нет, и счастья в личной жизни тоже нет, потому как первый, он же и последний, муж был горьким пьяницей и сгинул куда-то в незапамятные времена, а другого мужа уж больше не случилось. Люба во время этой тирады ретировалась на кухню печь блины, а Родислав делал вид, что слушает, и очень удачно умудрялся вовремя кивнуть, в то время как на самом деле с тревогой обдумывал дошедшие до него слухи о деле Соколова, директора самого известного московского гастронома «Елисеевский». Судебный процесс в Верховном суде РСФСР должен был вот-вот закончиться, и в осведомленных кругах поговаривали о том, что приговор будет самым суровым: есть указание «сверху» подвести Соколова «под вышку», то есть приговорить к расстрелу. Родислав хорошо понимал, что взяточничество далеко не всегда было личной инициативой, продиктованной жаждой обогащения, еще в те времена, когда он был следователем по хозяйственным преступлениям, он постоянно сталкивался с работниками торговли, которые и не собирались заниматься обманом покупателей, хотели работать честно, но с них постоянно требовали мзду заведующие секциями и директора магазинов, которые, в свою очередь, «несли» в районные отделы и управления торговли. А откуда взять деньги на мзду? Из своего кармана? Так в кармане столько нету. Вот и приходилось втягиваться в хищения и злоупотребления. Можно было попытаться не платить, но заканчивалось это, как правило, плохо для храбреца: ему сначала угрожали, объясняя, что он не прав, а потом, если угроза не имела воздействия, приводили ее в исполнение. Нет, не убивали и не пытали, зачем такие страсти! Человека банально подводили под хищение и засовывали за решетку за растрату или недостачу. Проще простого. Родислав отлично понимал, что больше половины всех взяточников и мздоимцев в стране являются таковыми поневоле, просто потому, что система грозит в случае честного поведения отторгнуть их, причем жесточайшим способом. Неужели никто не хочет в этом разбираться? Неужели «наверху» действительно считают, что Соколова и ему подобных надо расстреливать? Сама тенденция вынесения приговоров «для устрашения» пугала Родислава, это очень отдавало революционными «тройками» и красным террором. «Если приговор в отношении директора гастронома действительно окажется смертным и если это не разовая акция, а начало систематических репрессий, то куда мы в результате придем? – думал он. – И какова будет политика нашего министерства? В том числе и кадровая политика? Смирится ли с ней Николай Дмитриевич? Он, конечно, мужик старой закалки, сталинский сокол, но не покажется ли ему это чересчур? И если покажется, то как он себя поведет? И удержится ли в должности? Сплошные вопросы, и ни одного ответа. Я даже не понимаю, чего я хочу больше: чтобы Любин отец остался при высокой должности или чтобы он вышел в отставку. Я не понимаю, хочу ли я уйти к Лизе. Иногда мне кажется, что я готов все отдать за то, чтобы не разлучаться с ней, а иногда думаю, что не хочу никакой другой семьи, кроме той, которая у меня есть. Ах, если бы разрешили двоеженство…»