Новый Мир ( № 5 2013) - Новый Мир Новый Мир

Она всегда возила с собой кроссовки для бега. Ведь большую часть времени проводила в дороге — ездила на бизнес-собрания, с кем-то договаривалась, перед кем-то отчитывалась, что-то подписывала, находясь целые недели в пути. И едва поселившись в очередной гостинице, поднявшись к себе, спланировав день и сделав пару звонков, переодевалась, обувала кроссовки и бежала на улицу.

У человека, который бежит по улицам, особенный взгляд — он замечает вазоны на подоконниках и грустных больных за забором больницы, над его головой вспыхивают крылья птиц, а таксисты, просыпаясь в своих машинах, завороженно смотрят ему вслед, не понимая, откуда он тут взялся и куда так быстро исчез. Правда, это не лучший способ знакомиться с архитектурой — она даже не успевала запомнить названия улиц, по которым только что пробежала, фиксируя лишь большое количество красного и зеленого в этом раннем июльском сиянии — зелень деревьев и красный кирпич стен остались ей на память, их она и будет видеть, возвращаясь мысленно в то лето, в тот удивительный город.

Попадая ночью в ее комнату, ты всегда натыкался на ее одежду, которая лежала везде — на полу, на стульях, на кровати. Она легко обходила ее в темноте, держа тебя за руку, и ты шел за ней почти вслепую, ничего не замечая, кроме этой одежды, которую потом вспоминал в первую очередь. Короткие летние ночи, ее горячее напряженное дыхание, дыхание закаленной бегуньи, дыхание женщины, что пробежала не один десяток километров безлюдными утренними проспектами, дыхание, что постепенно успокаивается, поскольку начинается утро и она приходит в себя и просит тебя отсюда убраться. И ты впопыхах собираешься. Замечая в углу ее кроссовки, проклиная все на свете и благодаря небеса, которые дают путнику возможность остановиться в этом отеле.

Хотя, если припоминать старательнее, всплывет намного больше других, не менее важных и не менее выразительных деталей: ее шариковые ручки, которые она постоянно забывала в барах и на стойке портье, одноразовые вилки и ножи, которые у нее всегда были с собой, поскольку она не доверяла предприятиям общественного питания, визитки разнообразных магазинов и салонов, которые она складывала в паспорт, а поскольку паспорт тоже всегда держала при себе, на случай поселения в новую гостиницу, то и визитки эти постоянно попадались на глаза. Она легко знакомилась с парикмахерами и массажистами, с парковщиками и таксистами и, уезжая из города, оставляла в нем кучу ненадежных приятелей и подозрительных друзей.

Поэтому что могло остаться после нее? Как можно пересказать все, что она говорила, лежа на полу гостиничного номера и смотря новости на английском? Что из всего этого сможет попасть в твою историю, если ты надумаешь сложить ее вместе? Ты никогда не сможешь убедительно рассказать о твердости ее кожи и легкости ее дыхания, о тепле ее свитеров и задымленности комнаты, в которой всю ночь горели сигнальные огни, созывая сбившиеся с маршрута сторожевые дирижабли. Никогда и ни за что не передать интонаций, с которыми она признавалась в любви и рассказывала про свой бизнес, никто и никогда не передаст напевов, доносившихся из ее души. Любая попытка рассказать эту историю логично и последовательно обречена на неудачу, ведь ты и сам никогда не мог понять: где тут логика, в чем тут последовательность, откуда она появилась, куда потом так безнадежно пропала. Все время имеешь дело с этими торговыми складами, с перечнями и каталогами, с богатым содержимым собственной памяти, с ее неисчерпаемостью и непередаваемостью. Прошлое подталкивает к рассказыванию историй, к писанию стихов, с помощью которых ты пытаешься систематизировать позабытое и возобновить непонятое. Поэты похожи на работников канцелярии, они ведут учет всех глобальных катастроф и личных побед, составляют реестры смертей и воскресений, беспечно приближая своей повседневной деятельностью конец света. И апостолы, которые отвечают за все книги, написанные в этой стране, по дороге с ночной смены заходят к поэтам в их конторы, чтоб отметиться и пойти уже по домам, до следующих приключений, до следующей производственной смены.

Поэты способны разве что зафиксировать — ведь чем они могут помочь всему услышанному? Они вылавливают из чужих историй самую важную информацию, восстанавливают по обрывкам и клочкам биографий последовательность событий и причины, которые заставляли жителей этого города строить баррикады и переходить на сторону правительственных войск. Записывая свои строки, выстраивая буквы, поэты стараются хоть как-то прояснить хаос символов и намеков, из которого состоит прошлое, пытаются зацепиться за хоть какое-нибудь свидетельство, чтоб сложить картину того, что предшествовало оттепелям, паводкам и затмениям солнца.

Апостолы и разбойники, которые являются из прошлого, которые выходят из темноты, словно из глубины полуночного парка, дышат одним с тобой воздухом, ориентируются по огням, которые светят тебе из мрака, поэтому нельзя отгонять их от себя, нельзя игнорировать их предостережения и просьбы о помощи. Казненные наемники и военные комиссары, цирковые атлеты и коварные любовницы, подпольщики, изгнанники и серийные убийцы, имена которых вычитываешь из учебников истории, — они никуда не исчезли из обжитого городского пространства, они всегда оставались рядом, как звено одной непрерывной цепи отречений и приобретений, как часть общей полифонии, которую можно расслышать в коридорах университета или подземных переходах железнодорожного вокзала. Они не уходили из этого города, зная, что утрата их биографий может оказаться фатальной. Потому что на чем же тогда учиться, если их не станет, на чьих ошибках, на чьих победах? Нам досталось ценное громоздкое наследство — их головные уборы и оружие, ботинки и мундиры, ранцы, бинокли и бортовые журналы, их аттестаты и партбилеты, золотые украшения и серебряные пули, пожелтевшие газетные вырезки и четкие отпечатки их пальцев на почтовых конвертах. Я бы никогда не отважился говорить о них как о тех, кого нет, они по-прежнему занимают в моей жизни большое место, может быть, они занимают в ней лучшие места, даже и не думая кому-нибудь их уступать. Герои и провокаторы, сумасшедшие и гении, дети, подростки и постаревшие зомби с отвратительным характером, мужчины, которых я уважал, женщины, от которых я сходил с ума, писатели, которые убивали во мне любовь к литературе, и актеры, которые гримировались от старости и со стыда. Нам всем остаются наши чемоданы с любимыми вещами, с неразобранными бумагами и апостольскими посланиями. И мы храним их, эти чемоданы, сумки и дипломаты, где-нибудь на дне одежного шкафа, зная, что пока все находится в наших руках, есть возможность со временем во всем разобраться, привести все в порядок, разложить по своим местам. Ни от чего не отказываясь и никого не предавая.

Это как с обитателями гостиниц: утром они просыпаются в своих номерах, у них все при себе — все вещи и документы. Подходят к окну, наблюдают за движением солнца, за маневрами птиц, замечают женщину, что пробегает внизу, легко и бесшумно, словно бежит от собственной тени.

3

О женщинах он говорил разное, женщины — утверждал — обеспечивают смену времен года. Так оно и есть. Ты думаешь, зима — это когда выпадает снег. Ничего подобного — на самом деле это она просыпается после обеда и, лежа в постели, начинает ныть, мол, конец декабря, а снега нет, птицы в парке сливаются с черной землей, открытой, словно рана. И говорит так, как будто это ты виноват, что нет снега, будто это ты, пока она спит, выходишь на темные улицы и сгребаешь снег, что выпал за ночь, в подвалы, канализационные люки и сумки случайных прохожих. И она наконец-то вылезает из-под одеял, натягивает на себя мужские свитера и долго греет руки под горячей водой, а потом шурует в комнатах, отыскивая все, что вчера так последовательно теряла и разбрасывала, — телефон и записную книжку, ключи, компьютер и визитки, кладет все вещи на свои места так, что они, эти вещи, безнадежно теряются. И уже после делает себе чай и выходит на балкон. Стоит, разглядывает ровную поверхность небес, быстро замерзает, но упорно не желает бросить свою воздушную вахту. И чай в морозном воздухе так отчаянно пахнет Цейлоном, и она так настойчиво обжигает пальцы горячей кружкой, что снег в конце концов не выдерживает и начинает падать. Три месяца подряд.

Летом она, наоборот, спокойная и рассудительная. Летом ее кожа утрачивает это чувство темноты, которая тает, чувство неба, которое плывет. Она перестает реагировать на время, не замечая, как после бесконечного дня постепенно ложатся сумерки и сухой горизонт закрашивают краски и уголь. Летом ее кожа теплая, как песок, и даже ночью не теряет это тепло, ведь летняя ночь слишком коротка, чтобы что-то изменить. А вот летние дни длинные, размеренные, и нет никакого смысла следить за временем, его вдруг становится так много, что следить за ним — все равно, что следить за изменениями темноты, которая тебя окружает: не ясно, кто тут за кем следит. И часы у нее на руке — только украшение, которое поблескивает на солнце, не неся никаких функций. Все функции берет на себя воздух, он толкает ее вперед по горячим переулкам и останавливает в темных душных парадных, куда не доходит свет. Летом она ловит солнце, оно остается на ее одежде и волосах, нагревает ее ладони и икры, ослепляет ее, отражаясь от окон контор и трамваев. Трамваи летом так долго стоят на конечных остановках, что, войдя в них и сев у окна, она через некоторое время выходит и идет пешком, проходя остановку за остановкой, чувствуя, как много у нее остается времени и как много еще остается остановок.