Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

В «Варварских поэмах» человек предстает хищником, безжалостным убийцей (Sacra Fames[19]). Он подвластен животным инстинктам, кровожаден, груб, жесток и совершает злодейские поступки так, будто это самые обычные и повседневные дела («Смерть Сигурда», «Голова графа», «Случай с доном Иньиго»).

В целом ряде как бы изваянных из базальта стихотворений Леконт де Лиль рисует природу и общество как «царство священного голода, взаимного истребления», постоянного умирания… Лучшим исходом Леконт де Лиль признал бы полное исчезновение мира в пучинах нирваны: «La Maya», «Midi», «Bhagavat», «Cun-acepa», «La vision de Brahma». Отметим также стихотворение Леконта де Лиля «Тоска дьявола», глубоко проникнутое тем же настроением.

Пластичность, скульптурность произведений Леконта де Лиля бросаются в глаза. Он высекает свои поэмы из камня, льет их из бронзы. Однако Леконт де Лиль является и замечательным живописцем. Не вдаваясь в красочные детали, чуждый всякому импрессионизму, он любит пряную, острую нарядность. Он ведет читателя в экзотические страны, чудесные и далекие во времени и пространстве. Стиху Леконта де Лиля не свойственна романтическая напевность. Он звучит как траурный марш.

«Варварские поэмы» – отнюдь не «боевое оружие против буржуазного мира», но развернутая экзистенциальная констатация проблематичности человеческого существования на краю бездны небытия, сомнительности идеи прогресса и неискоренимости варварства, как метафизической категории, в историческом процессе, обладающем свойством «возврата к неолиту». Если хотите, «Варварские поэмы» – одно из ранних предупреждений человечеству, с легкостью необыкновенной впадающему в благостные утопии, сулящие земной рай и чреватые новыми аттилами и аларихами.

«Метафизический пессимизм» Леконта де Лиля никак не связан с его отвращением к «господству чистогана» или поражением революции – это воистину экзистенциальное мироощущение, может быть, пророческое ви́дение грядущего апокалипсиса, вызревшего из «торжества разума и справедливости». Как и Ф. М. Достоевский, Леконт де Лиль никогда глубоко не ассоциировался с фурьеризмом, и его «Народный республиканский катехизис» – не более чем плод иррационального порыва юности, преодоленный всем последующим творчеством и самой эстетикой «башни».

Все попытки наших трансформировать поэта-мыслителя в примитивного богоборца и антиклерикала не возвышают, но умаляют значимость литературного мэтра Парнаса в мировой поэзии и культуре, куда он вошел отнюдь не в качестве певца Каина. Делилевский Каин – не мятежник, а совращенный. В «Тоске дьявола» поэт прямым текстом разоблачает бунтующего героя, его суетность, гордость и ненависть. Упреждая А. Жида и Ф. Кафку, де Лиль заодно низверг Прометея и объявил его неполноценным.

О Леконте де Лиле нередко пишут как о поэте небытия, смерти, нередко употребляя даже выражение «жажда смерти». Но это не культ, это страх, великая меланхолия бытия.

Забудьте, забудьте! Сердца ваши истлели,

Ни крови, ни тепла в ваших артериях.

О мертвецы, о блаженные мертвецы, добыча сохлых червей,

Вспомните лучше, как вы спали живые, – и спите…

О, в глубокие усыпальницы ваши, когда мне дано будет сойти,

Как каторжник, который состарившись, видит спавшие с него

                           цепи,

Как будет отрадно мне ощущать, свободному от выстраданных

                          скорбей,

То, что было моим я, частью общего праха.

Была ли здесь только общая всему живому боязнь умереть, которая так часто прикрывается у нас то умиленным припаданьем к подножью Смерти, то торопливой радостью отсрочки? Или в культе таился упрек скучно-ограниченной и неоправдавшей себя Мысли – кто знает?

Но нельзя ли найти для этого своеобразного культа и метафизической основы? Может быть, мысль поэта, измученная маскарадом бытия, думала найти в смерти общение с единственной реальностью и, увы! находила и здесь лишь маску уничтожения (du Néant?).

Двадцатый век дал нам множество поэтов смерти, особенно среди тех, кто писал оды жизни в стране убийств. Но можно ли причислить к таковым автора «Трагических поэм», написавшего:

Если на розу полей солнце Лагора сияло,

Душу ее перелей в узкое горло фиала.

Глину ль насытит бальзам или обвеет хрусталь,

С влагой божественной нам больше расстаться не жаль.

Пусть, орошая утес, жаркий песок она пóит,

Розой оставленных слез море потом не отмоет.

Если ж фиалу в кусках жребий укажет лежать,

Будет, блаженствуя, прах розой Лагора дышать.

Сердце мое как фиал, не пощаженный судьбою:

Пусть он недолго дышал, дивная влага, тобою…

Той, перед кем пламенел чистый светильник любви,

Благословляя удел, муки просил я: Живи!

Сердцу любви не дано, – но и меж атомов атом

Будет бессмертно оно нежным твоим ароматом.

Нет никаких оснований доверять констатациям наших относительно «отпечатка безжизненности», якобы лежащего на мировидении автора «Варварских поэм», или, наоборот, апокалиптичности и «безутешных приговорах маете человеческих дел и упований», или – снова-таки – вопреки сказанному – мятежном богоборчестве «Каина»: крупного поэта нельзя втиснуть в привычные шаблоны кастрированного сознания. Парнасцы самим многообразием поэтического ви́дения мира готовили почву для обновления французской поэзии, торили пути новой, плюралистической парадигме, предельно личностной и исповедальной.

Старания Леконта де Лиля и его сподвижников поменять своевольно изливавшуюся личность на прилежную «безличностность» не были ни единственным, ни самым плодотворным путем обновления поэзии во Франции второй половины XIX в. Уже Нерваль, а вскоре Бодлер, Рембо, Малларме каждый по-своему помышляли о задаче куда более трудной, зато и притягательной: о встрече, желательно – слиянности этих двух распавшихся было половин лирического освоения жизни. Но в таком случае и решать ее приходилось не простым отбрасыванием исповедального самовыражения, а перестройкой его изнутри.

Бодлер

Жизнь

Благословен Господь, даруя нам страданья,

Что грешный дух влекут божественной стезей…

Ш. Бодлер

Мрачною грозою была моя юность, лишь изредка пронизывали ее лучи солнца.

Ш. Бодлер

Величайший поэт Франции Шарль Пьер Бодлер, дитя «неравного брака», появился на свет 9 апреля 1821 года, когда его отцу было уже 62 года (сам Шарль считал – 72 года). Именно в огромной разнице возраста родителей он усматривал причину «дурной наследственности»:

Ш. Бодлер – приятелю:

Я болен, болен. У меня отвратительный характер, и повинны в том родители. Я мучаюсь из-за них. Вот что значит родиться от 27-летней матери и 72-летнего отца. Неравноправный, патологический, старческий союз. Подумай только: 45 лет разницы. Ты говоришь, что занимаешься физиологией у Клода Бернара. Так вот, спроси у своего учителя, что он думает о случайном продукте подобного