Ненасыть - Сон Ирина

– У пруда их нет, – говорит Серый.

– Мы с Тимуром были у хозяев, – поднимает руку Олеся. – В усадьбе их тоже не видели.

– Пасека пустая. Тарелки помыты, все убрано. Ни записки, ни следов – ничего, – рапортует мама. – Такое чувство, что они просто собрались и ушли.

– Ушли?! Они не могли просто взять и уйти! – нервно вскрикивает Верочка и заламывает руки. – Михась не смог бы уйти без меня! Он бы меня не бросил!

Прапор подходит к ней, обнимает за плечи и успокаивающе гладит по голове. Верочка дрожит и не выдерживает – всхлипывает, начинает плакать. Серый смотрит, чувствуя себя беспомощным до отвращения. Злость на Михася затапливает его медленно, начиная с кончиков пальцев, льется в живот, поднимается до груди и плещется где-то у сердца. Она рождает мечты и фантазии о том, как Михась выходит из кустов с веселым «Шутка!», а Серый сбивает его с ног одним ударом в челюсть. Потому что Верочка не заслуживает такого отношения, ей плохо, она испугана, а Михась наплевал на всё…

– Конечно, он бы не бросил, – тихо говорит Прапор низким голосом и смотрит на маму.

Мама расстегивает кофту и достает пистолет Юрия. Верочка шмыгает носом и отшатывается. Олеся ойкает.

– Их могли увести, – говорит мама, щелкнув предохранителем, и разворачивается к деревне.

Все дружно настораживаются и смотрят туда же, на побитые хмарью дома и пожухлые заросли.

– Минуточку! – влезает Вадик. – Мы с Серым видели Михася и Василька днем. Они хотели сходить на кладбище, там какая-то церковь есть. Кто-нибудь ее проверил?

– В первый раз слышу о церкви, – удивляется Прапор.

Вадик смотрит на него и выразительно выгибает бровь.

– Вы тут живете черт-те сколько и до сих пор не осмотрели холм?!

– У нас были другие дела! Интереснее, чем бродить среди мертвецов! – рявкает Прапор.

– О, мы с Серым там были, – оживляется Тимур. – И кстати, да, я о часовне не подумал!

– Я тоже, – Серый неловко мнется, переступает с ноги на ногу. Злость стремительно уступает стыду, и тот обжигает так, что стоять на одном месте почти невыносимо. – Я вообще забыл, что они хотели туда сходить…

Мама немного расслабляется, вновь щелкает предохранителем и прячет оружие.

– Балбесы, – ворчит она, но в глазах мелькает улыбка. – Пошли проверять кладбище и церковь. Что за церковь-то?

– Часовня, – поправляет Тимур и взмахивает руками. – Для церкви она маленькая, поэтому за деревьями ее не видно. Такая каменная дура. Она в старой части. Вообще, это те еще руины. Жуть жуткая. Крыши почти нет, стены развалились. А фрески у входа смотрят так, что сразу понятно – для кладбища строили. Чтобы внутрь сунуться, надо совсем быть без башки. Но Михась, в принципе, такой, да…

Он вздыхает, замолкает и ерошит волосы. Серый согласен с каждым его словом. Да, Михась при настроении вполне способен полезть внутрь руин. А там уже могло случиться что угодно. Вполне возможно, что эти два лучших друга лежат внутри часовни, придавленные обвалившейся стеной, и даже не в состоянии позвать на помощь.

– Тогда идем туда! – Верочка разворачивается, снова включает фонарь, но Прапор аккуратно придерживает ее за плечо.

– Девочки, может, подождете нас дома? – говорит он.

И Серый прекрасно понимает сомнение на его лице. Кладбище и днем-то не вызывает желания прогуляться, а сейчас – тем более.

– Ты за кого меня принимаешь, Прапор? – возмущается Верочка, оттолкнув руку. – Думаешь, после всего я какого-то кладбища испугаюсь?! Я пойду!

– А если Михась ранен? Не могил, так крови точно испугаешься. Подумай о детях, Вер, – резонно спрашивает Прапор и выразительно смотрит на Олесю.

Та озадаченно моргает. Тимур соображает быстрее и шепчет ей пару слов на ухо.

– Я не пойду! – театральным голосом говорит Олеся и хватает Верочку под локоть. – Там страшно! Верочка, миленькая, останься со мной, а? Я одна с ума сойду!

– Да, Вер, – поддакивает мама. – И наверняка нужно будет лекарства подготовить, повязки, бинты, шприцы… Ты разбираешься в этом лучше меня.

Верочка неохотно уступает. Олеся, щебеча о чем-то неважном, уводит ее в дом. Все проверяют фонари, и Прапор ведет группу на кладбище.

Ворота открываются со зловещим скрипом, лучи сразу же выхватывают лица на памятниках, скользят по цветам, оградам. Свежая голубая краска на скамейках и столиках бросает холодные блики. У некоторых крестов лежит нехитрое подношение: пара конфет, наполненные рюмки, кусочек хлеба. Серого пробирает нечто ледяное и горькое, очень знакомое по другим деревням и квартирам, чьи хозяева исчезли прямо из постелей. На этих могилах лежит точно такой же отпечаток личного, словно к этим людям постоянно ходят родственники из деревни, убирают, красят, поминают, рассказывают последние новости и вырывают сорняки из земли. Но разум понимает, что это работа близнецов. В деревне больше никого нет, и ходить к почившим, помнить о них, кроме хозяев, некому.

– Душераздирающее зрелище, – тихонько шепчет Вадик, вторя мыслям Серого, и ненавязчиво придвигается ближе. – И будь поспокойнее.

– А? – Серый непонимающе оглядывается, поправляя тяжелый налобный фонарь.

Свет падает на брата. Тот щурится и прикрывает рукой блеснувшие мигательной перепонкой глаза. За его спиной скользящая по светлому памятнику тень поводит огромным клювом и недовольно распускает перья.

– Я говорю, спокойнее. У тебя глаза… серебрятся, – шепчет Вадик и дергает Серого за волосы. – И волосы становятся другими.

Серый невольно косится на длинную челку и действительно видит среди пепельных тонкие черные и белые прядки, переливающиеся странным блеском, словно снег. Из-за чего вдруг идут изменения и как их остановить, Серый не понимает, но замирает и послушно дышит. Ледяная рука, сжавшая живот, медленно разжимает пальцы. Вадик смотрит и ждет, невозмутимый. За его спиной колышется тень огромного ворона.

– Вот, теперь нормально, – улыбается Вадик и тянет его за остальными, пока они не обратили на них внимание. Мама уже оглядывается.

– Вы чего отстали? – понизив голос, спрашивает она.

– Ремень на фонаре поправляли, – беспечно отвечает Вадик, демонстративно щелкая пальцами по виску. – Тяжелый, зараза.

Мама встает и пропускает их вперед.

– Не пропадайте с моих глаз, – говорит она.

Серый кивает и косится на челку. Та вновь пепельная.

Чем дальше они идут, тем старше становятся даты на могилах и выше деревья. Надгробия прячутся в густой темноте, которую неверный звездный свет лишь подчеркивает, а не разгоняет. Силуэты крестов и могильных оград, тихие, неподвижные, вкрадчиво напоминают, что на этой земле нет вечной жизни, а ветви деревьев в потемках и вовсе кажутся скрюченными иссохшими руками то ли мертвецов, то ли самой смерти, которая ходит по пятам и в любой момент может схватить. А она может, особенно здесь, на этой сказочной земле.

Все сбиваются в кучу, за спину Прапора, чтобы не потеряться, и светят перед собой. Звездный свет едва пробивается сквозь кроны, обтесанные временем надгробия и плиты пугают гротескными тенями. Серый моргает, осознав, что, по идее, не должен видеть никаких теней, ведь свет у фонарей очень яркий, а звезд недостаточно, чтобы осветить все так хорошо. Но он видит.

– Не удивлюсь, если сейчас откуда-нибудь выплывет привидение, – Тимур клацает зубами прямо в ухо Серому, а тот даже не понимает, в какой именно момент друг повис на плече.

Часовня выплывает из тьмы неожиданно. Едва различимые фигуры святых у темной пасти входа чуть блестят нимбами. Облупившиеся лики смотрят с предвкушением, а из тьмы тянет холодной сыростью. Память услужливо подбрасывает воспоминание из детства: так же ощущалась могильная яма на похоронах деда. Краем глаза Серый видит, как мама крестится, и его тянет последовать ее примеру. Тимур, не стесняясь, подхватывает под руку еще и Вадика. А Вадик стоит, засунув руки в карманы ветровки, и, на первый взгляд, не испытывает никаких неудобств.

– Миленько тут, – тянет он и с насмешливой улыбкой косится на Тимура.