На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Общее волнение прошло по рядам: уже все ощутили свои первые мысли и свои первые желания.

Для возложения жертв на алтарь делегации двинулись в том порядке, в каком отличились роты в боях и походах.

Пирожки, плоды и куры заполнили обширный алтарь, и вскоре их опускали прямо на землю.

Дарящие воздевали руки, прося души принять то, что им жертвуют, и всласть утешаться землей, которая все-таки хороша для человеческого сердца.

Потом настал кульминационный момент праздника: медленным шагом с большой сосновой веткой в руках выступил вперед генерал Ниси. Тонким певучим голосом обратился он к душам. Теперь уже он, генерал и начальник дивизии, просил их принять подношения. Затем генерал приблизился к алтарю и возложил на него ветку как символ бессмертия.

В ту же минуту из-за алтаря показался главный буддийский священник и моралист Тояма. Опустив голову, точно задумавшись, что он делал всегда перед началом проповеди, Тояма подошел к рядам солдат, приподнял руки, откинул рукава рясы и заговорил.

Голос у него был негромкий, но он умел им пользоваться, и его слышали хорошо.

— Место нашей смерти предназначено нам судьбой, — сказал Тояма и замолчал, давая время слушателям уяснить себе эту истину. Юдзо подумал: «Что ж, пожалуй, он прав».

— Следовательно, — продолжал священник, — всякое место равно опасно для нас и равно безопасно. Великий смысл в том, что место нашей смерти не указано нам, хотя и отмечено в нашей судьбе. Поэтому каждый может идти в бой так же смело, как ложиться спать в постель.

Солдаты слушали внимательно. Эту истину знали все, но важно, когда ее напоминал человек, которому можно верить безусловно.

Тояма говорил по этому поводу много, и под конец присутствующие уверились, что им не угрожает смерть в ближайших боях. Совсем, совсем другое место отмечено для них судьбой.

Затем священник перешел к морали. Он предупредил, что нужно бороться с одними желаниями и укреплять другие. Одни желания достойны человека, спокойно проживающего в Осаке или Токио, другие — воина.

— Воин, проснувшись поутру, может страстно пожелать выкурить осакскую папиросу или съесть вкусное блюдо пресных белых бобов. Но уместно ли на войне такое желание? Если его допустить, оно заполнит душу и станет главным желанием человека. Тогда какой же это воин, если главное его желание — выкурить осакскую папиросу?! Если злые силы в воине могущественны, он может даже пожелать, чтоб пошел проливной дождь и чтоб полководец отложил на сутки тяжелый поход. Это идеи токиоского происхождения, и пригодны они только для Токио.

Последние фразы проповедник говорил громко, голос его властно разносился по рядам.

Юдзо невольно улыбнулся. Конечно, эти слова предназначались для офицеров, а из офицеров, кажется, главным образом — для него. Он в самом деле тосковал по осакским папиросам. И в самом деле, он не очень хотел воевать. Он даже не возражал бы против проливного дождя.

…Юдзо шагал со своей ротой. Солдаты шли, гордо подняв головы. Вольнодумцев, подобных тем, кого он подслушал вчера, по-видимому, среди них было немного. Солдаты хотели участвовать в боях и побеждать русских.

Рота прибыла в лагерь. Юдзо прошел в палатку, вынул скляночку с тушью, самую тонкую кисточку и сел за письмо к Ханако. Не только слова письма, но и самый почерк должен был выражать его чувства. Он писал медленно. Ему доставляло наслаждение писать о том, что, вероятно, редко слышала японка, о том, что любовь — великая сила и что она, Ханако, порождает ту силу.

За холмом в больших палатках поместились Куроки, Ниси, Футаки и несколько адъютантов.

Начальник дивизии генерал Ниси известен был суровым нравом. Он спал всегда на земле, не употребляя иной подстилки, кроме одеяла, и в случае сырости укрываясь только своим генеральским пальто. Он любил простую пищу и был в пище воздержан. Разговаривая, он не смотрел в глаза собеседнику, вероятно потому, что всегда думал о важном, а если смотреть собеседнику в глаза, то, как известно, течение собственных мыслей нарушается.

Из своих бригадных командиров Ниси больше всего любил Окасаки за смелость и способность не беспокоится о том, сколько батальонов у противника. Окасаки всегда считал, что сил у него достаточно для любой операции. Кроме того, Ниси и Окасаки — оба были сатсумцами, то есть принадлежали к клану, члены которою издавна славились смелостью и дерзостью. То, что в других воинских частях считали безрассудством, Ниси считал естественным.

Может быть, поэтому и Куроки, сам отличаясь теми же чертами характера, особенно благоволил к Ниси.

Сейчас Куроки в обществе трех генералов сидел в палатке на подушке, а повар вносил столики с угощением.

На деревянной доске лежал большой имбирный пирог.

— Что такое! — воскликнул Куроки. — Вы изменили себе, генерал, вы пристрастились к пирогам?!

Ниси улыбнулся. На его темном сосредоточенном лице даже веселая улыбка выглядела мрачной.

— Все понятно, — засмеялся Куроки, — мой генерал почитает меня за обжору. Это для меня он приготовил пирог.

— Для вас, — сознался Ниси.

Имбирного пирога он отрезал себе крошечный кусочек, предоставив остальное гостям. Он не потчевал их, потому что уважал старинные обычаи, а по этим обычаям упрашивать гостя есть так же нелепо, как и сказать ему: не ешь!

— Меня занимает одна мысль, — обратился он к Куроки. — С назначением маршала Ойямы главнокомандующим что останется от нашей независимости?

Под независимостью он подразумевал те планы военных действий, которые ранее были составлены в штабе Куроки.

Ниси затронул больной вопрос. В начале войны Куроки надеялся, что он, Куроки, будет возглавлять полевую армию, что он нанесет поражение Куропаткину, что он будет национальным героем Японии. Но когда появились армии Оку и Нодзу, главнокомандующим назначили старого хитреца Ойяму.

Вся деятельность фельдмаршала, особенно с тех пор как он стал начальником главного штаба, заключалась в желании доказать, что он величайший военный реформатор и мыслитель современности. Он выступал со статьями, проектами и предсказаниями.

Подобная деятельность не вызвала никаких чувств со стороны Куроки. У Куроки был другой путь и другие преимущества — превосходство на поле боя! Маршал Ойяма очень уважал пребывание в тылу, Куроки был прежде всего воин. Не посмеет маршал связать его действия! Поэтому Куроки уверенно ответил:

— Не сомневайтесь, наша независимость останется при нас.

Футаки заметил, что из своего последнего свидания с Ойямой он вынес убеждение, что маршал колеблется между желанием сделать из своих армий заслон и не пустить Куропаткина на помощь Порт-Артуру и между желанием наступать немедленно.

Первое было почетно. Почетно было защищать Ноги с севера, помогая ему справиться с Порт-Артуром, падения которого и Ойяма, и Ноги ожидали, впрочем, со дни на день. И уж после того как эта главнейшая задача японского оружия будет выполнена — выступить против Куропаткина.

Второе было заманчиво. Однако постоянное отступление Куропаткина настораживало Ояму. Ему казалось, что Куропаткин выманивает японские армии из гор для того, чтобы разгромить их на равнине в привычной для русских обстановке.

Куропаткин — странный генерал, — заметил Куроки. — Я не понимаю — что такое был бой под Вафаньгоу? Если он хотел идти к Порт-Артуру, он должен был идти всей армией.

Так и думали, — сказал Футаки. — Если бы не полковник Каваяма, наша армия не только отступила бы, но и сидела бы уже на транспортах. Каваяма спас честь армии.

— Каваяма погиб? — спросил Куроки.

— Труп его снял с дерева китаец Чжан Синь-фу.

— А между тем Куропаткин наступал, в сущности, всего двумя дивизиями против двух наших армий, — Куроки сделал паузу. Он не сказал, но все поняли: «…и только случайность помешала двум русским дивизиям разбить две японские армии». — Что это такое? — продолжал он задумчиво. — Ведь Куропаткин — образованный генерал.

Куроки поднял брови и стряхнул крошки пирога с кителя.

— Этому есть объяснение, — усмехнулся Футаки. — Куропаткина заставили наступать гражданские лица.

— Генерал Футаки, знающий русских, говорит, что у русских гражданские лица вмешиваются в распоряжения и решения полководца! — сказал Куроки. — За такое известие я съел бы еще кусок имбирного пирога. Но предусмотрительный Ниси хоть и сделал пирог довольно большим, однако не настолько большим, чтоб я мог съесть по этому поводу еще кусок.

Он засмеялся. Маленький, толстый Окасаки смеялся громче всех.

Когда смех утих, Куроки проговорил:

— Несмотря на слова нашего дорогого Футаки о том, что Ойяма боится отступления Куропаткина, маршал, конечно, не может не воспользоваться обстоятельствами. Я сделал ему соответствующие представления, — сказал он тише, — мы будем наступать на Ташичао.