Повести - Петр Замойский

Когда кончились почти все работы, Агашка с матерью поехали на базар. На заработанные с большим трудом деньги они, долго выбирая, купили хорошей материи на сарафаны, на кофты, на исподнее белье. Купили полусапожки с калошами. Еще остались деньги, но было пока не куплено самое главное: сукно на поддевку, чесанки с калошами или хоть валенки да шаль. Много надо денег. Вот если бы знали раньше, они как‑нибудь из года в год скопили, а теперь надо сразу. Другое дело выйти в бедную семью. Тогда одеть невесту — забота парня и его родителей. Те дали бы «кладку»: поддевку, чесанки и шаль, а может, еще овцу. А коль идет в богатую семью, о «кладке» и думать нечего.

На оставшиеся деньги смогли купить только чесанки. А там предстояло справить постель. Да какую еще! Вон сколько нужно денег.

 — Доченька, ну‑ка все это зря? — пугалась мать.

Но Агашка уверяла, что обязательно придут сватать. И Клюшкины, подсчитав, сколько денег надо на поддевку, на шаль, одеяло, на подушки, на покрывало, — словом, сколько нужно, чтобы прикрыть всю бедность, решили продать корову. Семья останется без молока, но счастье дочери дороже. Авось богатая родня будет потом помогать.

Корова была продана. Купили темносинего сукна на поддевку, каракулевую серую опушку на воротник, на рукава, как у богатых невест, голубого сатина на одеяло, ваты — первый сорт! — подкладки, белого материала для покрывала, кружев, наволочек, поднаволочек и черную огромную шаль с кистями под венец.

От коровы денег осталось только на запой. А там ведь свадьба! Но на свадьбу обещался дать денег брат отца, Степан.

Все подробности приготовлений стали известны в селе. Деревенские мастерицы строчили сарафаны по новой моде, как у богатых невест, поддевку решили отдать шить в чужое село портному.

Что происходило в семье Щигриных, какие были разговоры у Илюшки со стариками, неизвестно. Говорят, будто здорово ругались, но ругались в избе, чтобы никто не слышал. Вечером как‑то Илюшка сказал Агашке, что дня через два надо ждать сватов. Ноги подкосились у девки. Стало быть, не обманул, стало быть, все расходы не зря. И Клюшкины приготовились к встрече.

И сваты действительно пришли.

Для приличия Агашкина мать запросила «кладку», но сваты, чтобы не обидеть, улыбнулись и обещали овцу с ягненком. Клюшкины согласились, спросили невесту — согласна ли? Агашка покраснела и, крикнув «воля ваша», убежала. Но прежде чем хлопнуть по рукам, сваты как бы между прочим попросили показать, в чем невеста пойдет под венец и какую постель привезет.

При обычном сватовстве это нанесло бы смертельную обиду родным невесты, но тут — дело особое. Агашкина мать выложила из сундука все, что было закуплено. Две свахи осмотрели внимательно, на свет и наощупь, даже послюнявили материю, и тогда сказали:

 — Хорошо, не голая.

 — Что вы, нешто можно? Аль не знаем, куда выдаем? Дай бог им счастья! — сказала мать и чуть не расплакалась.

Запой был в пятистенной избе соседа. Глядеть под окна на такое диво пришли парни и девки со всею села. Агашка сидела с Илюшкой. Она была теперь еще красивее. Просто загляденье. И уж, наверное, не у одного парня кз богатых семей дрогнуло сердце. Что богатство? Дело наживное! А тут, гляди, какая будет жена.

Запой прошел неплохо. И сами Щигрины начали готовиться к свадьбе.

В церкви происходили оглашения. Упоминали: кто на ком женится. К Воздвиженью готовилось свадеб семь. Щигрины по уговору с Кдюшкиными решили праздновать свадьбу за неделю до Покрова.

Заметался Евсей в поисках денег. Нужно запасти вина, муки пшеничной, мяса и мало ли еще чего! Занял тридцать рублей у лавочника, продал на корню полдесятины озими, еще где‑то перехватил, овса две четверти на базар отвез.

Кроме завистников, все были рады за Илюшку с Агашкой. Рад был и я, хотя знал, что почти все парни, как только женятся, почему‑то бросают читать книжки. Правда, бывают и такие, как вот наш отец. Но, может, потому‑то мы и бедные, что отец сует свой нос больше в книжки, чем в хозяйство…

Сейчас мы с отцом в амбаре. Он собирается ехать на базар продавать рожь. Уже два раза требовали подати и недоимку. Богатые успели уплатить. У них не было недоимки с какой‑то таинственной пеней. Пеня эта мне страшна тем, что она, как отец говорит, все время «растет». Недоимки на нас около ета рублей, да пени восемнадцать, да податей за этот год тридцать пять. Продать все наше имущество — и то не наберешь половины. А там еще долг лавочнику Блохину, долг рожью Устину Карпову, Дериным, там еще что‑нибудь — а ведь целый год нашей ораве надо жить.

В худом и неуклюжем сусеке уже сейчас виден пат. Ржи в углу не больше сорока мер. Отец насыпает пятнадцать мер. Прикинув, что всей ржи нам едва хватит до Рождества, я с ужасом смотрю, как после каждой взятой меры ее становится все меньше и меньше. А что дадут эти пятнадцать мер? Ну продаст отец рожь копеек по восемьдесят, выручит рублей двенадцать, гостинцев на полтинник купит, а с податями и долгами все равно не расплатится. И я подумал:

«Что бы царю‑то простить нам долги! Ведь и в молитве говорится: «…и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим». Нет, там ведь о грехах говорится. А грехи — какие это долги? Вот где настоящие долги‑то, — остатки хлеба выгребаем».

 — Подержи торпище, — говорит отец.

Телега стоит у дверей амбара. На торпище насыпана тощая, словно поджаренная рожь. Отец, низко пригибаясь, выходит с мерой из амбара. Очень уж мала дверь. Отец сыплет рожь медленно. Лицо у него угрюмое. Мне жалко его. Мать обзывает его лежебокой, бессухотным, но это — неправда. Он делает все, что в его силах. И рад бы больше, да не умеет. И смелости в нем нет, расторопности, пронырливости. Что он может сделать, если нас такая орава, а земли — еле двум прокормиться? Вот когда подрастем, тогда уж мы… А что мы сделаем, если земли на нас не прирежут? Харитон говорит, что барскую землю сами господа не отдадут, а надо у них отнять силой. Это хорошо только говорить.

 — Тринадцать! — высыпает отец еще меру.

Он ставит ее на телегу, не торопясь лезет в карман за табаком. Табак у него в треугольном пузырьке с непонятной мне, уже пожелтевшей, надписью: «эссенция». Нюхает отец тоже не торопясь, упорно о чем‑то думая.

 — Тятька, — говорю тихо, — если будут календари на новый год, не пожалей четвертака. Купи Всеобщий или Народный, только Церковный не надо.

 — Денег, сынок, жалко.

 — За меня ты все забрал? Сколько за дядей Федором осталось?

 — Пять с полтиной.

 — Вот видишь. Хоть бы валенки за пастьбу мне купил. Пас, лас, а за что? Все сожрали.

 — Эх, сынок, разь, до валенок нам? В лаптях проходим.

 — Ив церковь в лаптях? Ну, нет. Тогда покупан на всех одни. На Захара, меня, Фильку, Ваську. В переменку будем в церковь ходить.

 — Куплю, — быстро соглашается отец. И уже потому, что он так быстро ответил, знаю, что о новых валенках и думать нечего.

 — За Мишку в имении тоже все деньги забрал?

 — Рублей пятнадцать взял. Он больше не дает.

 — Почему? Делиться, что ль, вздумал?

 — Чего нам делить‑то? Он ведь, Петя, вроде в годах. Ему восемнадцать. Вроде скоро пора и жениться.

Мне стало стыдно. Я совсем не подумал, что Мишка почти жених. Но какая девка пойдет в нашу избу?

Отец еще насыпал две меры и начал увязывать. Стянул торпище, сколол его деревянными спицами, сверху связал концы большим узлом. Перед светом вместе с другими он тронется за двадцать пять верст в большое село на базар. С отцом ездил только один раз Мишка, который видел таинственную машину–чугунку. Машина, слышь, катится по толстым железным брусьям быстро, а куда — неизвестно.

Во дворе ел овес с мякиной Князь–мерин. Ему предстоял трудный путь. Всех, кто ехал на базар, страшила какая‑то крутая гора.

Во время ужина, — а ужинали в сенях, в избе — рой мух, — мать наказывала отцу что купить. Отец только гмыкал, а мать строго повторяла: «Гляди, не забудь!» Как мать не понимает, что отец все равно ничего не купит, а если купит хоть половину, от денег и копейки не останется. Филька сдуру просил купить ему складной ножичек. Отец ему тоже гмыкнул. Наказывали что‑то и Захар и Васька. Отец уже не гмыкал, а молчал.

В сени вошел староста со сборщиком.

 — Едешь, Иван? — спросил староста.

 — Собираюсь.

 — Все уплатишь?

 — Кто знает. Все‑то где…

 — Поднатужься. Строго, слышь, будет.

 — Рад бы, да бог не уродил.

 — Так‑то так, а начальство знать ничего не хочет. В других селах, слышь, опись — кто не платит. Отбирают по самой дешевой оценке.

 — Ну, у меня взять нечего, — ответил отец. — Пущай описывают избу, может, за гнилушки целковых двадцать дадут.

 — Гляди, — сказал староста и ушел с бородатым сборщиком.

У матери руки тряслись. Чуть слышно проговорила: