Повести - Петр Замойский

Мать знала, что мне все это не по нутру, но, чтобы не обидеть соседку, поведала:

 — Ничего он не ест. Никакой охоты к пище. Только и читает, и читает.

 — Писарь будет, — сказала соседка. — Ей–богу, писарь, вместо пьяницы Апостола.

 — Уж не знаю, кто будет, — сказала мать, и они принялись судачить обо мне.

Я встал и вышел на улицу.

 — Далеко не уходи! — крикнула мать.

 — Не уйду.

Я направился к Павлушке. Там услышал то же самое про Агашку. Стало быть, правда. Что она будет делать? Жаль мне ее до боли в сердце. Жаль ее и Павлушке.

Наклонившись к своему товарищу, я покраснел и зашептал:

 — Знаешь, будь мне лета настоящие, я бы и на такой женился. А ты?

И мой друг Павлушка, оглянувшись на мать, не замедлил ответить:

 — Я бы тоже…

19

Чтобы избежать «позора», который тенью ложился не только на Илюшку, ко и на всю семью Щигриных, решено было женить парня немедленно. Илюшка клялся, что он зря наговорил на Агашку, но ему уже не верили. Старшая сноха, взятая из соседнего села Владенина, присмотрела там богатую невесту и повезла свекра поглядеть девку. Девка старику понравилась. Понравилась и семья. Заглазно от Илюшки они сговорились. Повезли Илюшку на второй день. Ехал он на запой как во сне.

К Клюшкиным послали бабу. Она принесла «отказную» — десять рублей за убыток. Евсей денег не взял и едва баба вышла, как он снова избил Агашку.

От слез у Агашки опухли не только глаза, но и все лицо.

Бил ее отец нещадно, бил не только за позор, но и за разор. Теперь им впору с сумой идти. Агашка слегла в постель. Она уже не плакала, а выла охрипшим голосом. Опозоренной девке нет теперь пути. Суждено ей вековать в девках, быть посмешищем. Разве найдется какой‑нибудь бородатый вдовец с детьми, посватает.

Илюшкину свадьбу играть будут на Воздвиженье. Щигрины торопятся.

…Уже больше недели как за меня пасет то отец, то Захар. Завтра Воздвиженье. Венчается семь или восемь пар. Рекруты гуляют. Все они женатые, но ходят отдельно от жен. Будущие солдатки тоже избегают встречаться с мужьями. Некоторые заранее поколотили своих жен, чтобы не «баловали» без них с ребятами. Гармонь у рекрутов особая — ливенка. Высокая, узкая, с тонкими голосами. За рекрутами — стая мальчишек, девчонок. Они смотрят, как рекруты пляшут, дурачатся, озоруют с молодыми бабами, если те попадутся навстречу. Мы с Павлушкой тоже ходим за рекрутами.

Побывали и на девишниках, вернее, постояли под окнами. Очень уж жалобно плачут девки. Будто их не замуж отдают, а на каторгу угоняют.

Утром проснулся я вместе с отцом и матерью. К заутрене еще не звонили. С большой неохотой и руганью ушел Захар выгонять стадо, но я «захворал», ничего не поделаешь.

Сегодня матери нашей много работы: будут гости или нет, а надо приготовиться. Вчера купили говядины, в лавке взяли в долг пшеничной муки, отец принес водки. Хоть и бедно, а все‑таки — праздник. Мишка дал полтора рубля, дядя Федор дал за меня рубль. Из двух коровьих ног и головы, что взяли у мясника, мать вчера сварила студень и вчера же вынесла его в погреб. Она больше всего беспокоилась — застынет студень или нет?

 — В колодец бы опустить, да веревки‑то у нас гнилые.

Я охотно помогал матери. Подносил топку, бегал за водой, рубил капусту, мыл картошку. Когда печь истопили — уже ударили к заутрене. Еще торопливее мы начали прибирать избу. Всюду грязь, особенно на полу. Пол я скоблил и железной лопатой, и топором, но грязь плотно впиталась в худые доски.

Народ шел к заутрене. Ушел и отец. Он никогда не пропустит службы.

По улице ехали чужие подводы, — это к кому‑то прибыли гости. Утро хорошее, солнечное, тихое.

 — В церковь пойдешь? — спросила мать.

 — Пошел бы, да не в чем. Не в лаптях же.

 — Погоди, найду, — обещалась мать.

«Что она найдет?» — усмехнулся я.

Подмел пол, выбросил мусор в сени, затем и сени начал убирать. Пол в сенях земляной, в ямах. Навоз и жижа стекают со двора.

Пришла мать радостная. В руках у нее старые, какие‑то чудные, совсем без сборок, почти без каблуков, красноватые сапоги.

 — Померь, впору, что ль, тебе?

 — Где ты такие добыла?

 — Где добыла, там их нет.

Сапоги пришлись по ноге. Непривычно мне в них. Ведь я еще не носил сапог.

 — Как раз, что ль?

 — Ты где их взяла? — опять спросил я.

 — У старого дьякона без толку валялись, — усмехнулась мать.

Я чуть не выругался. Носить сапоги после старого дьякона! Хриплый он, заштатный дьякон, весь пропах табаком, спился. И прозвище ему «паки–паки». Вдруг узнают ребята, а еще хуже — девки, что я щеголяю в сапогах старого дьякона. Уж лучше — лапти!

Мать, зная мою брезгливость, посоветовала:

 — Возьми да смажь их чистым дегтем.

Снял кувшин с дегтем и густо смазал сапоги. Они почернели.

 — Ничего, сойдет, — решил я.

 — Иди к заутрене, — сказала мать. Лицо у нее довольное.

Дождавшись, когда сапоги впитают деготь, я направился к церкви. По дороге одна за другой ехали подводы. Это сын дяди Федора и овечий пастух Михайло собирают колобашки, которые пастухи выладили у общества при найме. Часть колобашек дядя Федор даст нам. В церкви шла утреня. Я постоял в ограде, то и дело косясь на сапоги, — они жгли мне ноги, — и ушел домой.

К нам приехали гости. Сестра отца с мужем и старшим сыном и сестра матери — бездетная тетка Дуня с мужем. Еще мать ждала брата. Гости знали, куда едут, и украдкой друг от дружки передали матери гостинцы «для ребят». Гостинцы эти совсем не для нас. Одна тетка привезла мешочек пшена, бутылку конопляного масла, вторая — ведро моченых яблок.

Я постоял у двери, сбычившись на гостей, и вышел в сени. Не хотелось мне выслушивать всегдашние оханье и упреки в бедности от тетки Дуни. Разве мы виноваты, что нас так много, а у нее совсем нет детей.

В сени вышла мать и украдкой дала мне лепешку, два моченых яблока.

 — За стол не садись. Тетка не любит ребятишек. Студню я тебе оставлю.

 — Ладно и так, — ответил я. — А этой тетке Дуне я намолю, чтобы она штук пятнадцать подряд родила. Тогда по–другому запоет.

 — Дурак ты какой! — заметила мать — Ну, иди!

У обедни я стоял сзади учеников. Мне уже не страшен Федька–сторож. Нет его власти надо мной. Вон братишки мои, Филька и Васька, стоят в ряду. Филька учится во втором классе, Васька только что поступил и знает всего восемь букв.

Меня тихонько толкнули. Авдоня! Лицо у него сияющее.

 — Ты что?

Он наклонился ко мне и быстро шепнул:

 — Тятька заявился.

 — Ври! — вскрикнул я.

 — Вчера вечером.

 — Молчи, — шепнул я.

И мы усердно начали молиться.

Искоса поглядывал я на мужиков. Что‑то угрюмое и злобное в их лицах. Некоторые тревожно перешептываются.

Возле клироса, за перегородками, как и прежде, стояли: слева — Стогов с любовницей и управляющий с женой; справа — семья Климова. Климовым тесно. За их широкими спинами первому ряду школьников ничего не видно.

Обедня шла быстро. Священник торопился. Ждало семь свадеб. Три будут с певчими. Уже звонят «достойно». Церковный староста с помощником и просвирней ходят по народу. Звенит колокольчик. На жестяные тарелки скупо бросают монеты.

После причастия вышел священник с крестом. Лицо у него сердитое, в красных пятнах. Высоко поднял крест, осенил всех и начал проповедь.

 — Православные христиане, с праздником великого, честного животворящего креста вас…

 — С праздником, батюшка, — отдалось в церкви.

 — Учитель наш, господь Иисус Христос, пришел на землю проповедовать мир. Он учил: «Любите друг друга. Поднявший меч, от меча погибнет. Воздадите кесарево кесарю, а божие богови». Вот что заповедовал нам сын божий. Наша церковь, воздвигнутая покойным помещиком, названа во имя Воздвиженья честного животворящего креста. Царствие небесное благодетелю. Даяние его благо. Оно проложило путь слову божию в ваши души. Вы не уподобились сеющим плевелы в слабые умы, вы, как и подобает христианам, не ропщете на бога и на властей, от бога предержащих… Вот уже второй год длится смута и крамола. Нечестивые дерзнули пойти против помазанника божия и его верных слуг. Бог карает их силой властей. И у нас не все усердны в молитвах к богу. Сорные травы дают ростки быстрее, чем добрые. Рвите их с корнем, бросайте в огонь. Кроме глада и мора, ничего от них не обрящешь. Сопротивляющийся властям — предатель. Льстивые слова сеют впавшие в разврат и потерявшие нравственность люди, — студенты, гулящие люди фабрик, обленившиеся тунеядцы, воры. Они погубят не токмо вас, но и детей ваших, и церковь, и страну. В заповеди сказано: «Не желай дома ближнего твоего, ни двора его, ни скота его, ни земли его». Долг пастыря вашего, как ответчика за ваши грехи перед богом, направить ваши помыслы ко престолу всевышнего. Ибо только там нет ни печали, ни воздыхания, а есть жизнь бесконечная…