Повести - Петр Замойский

 — Про Клюшкиных, кумушка Аринушка. У Клюшкина Евсея злыдни. Он с топором, девка с вилами, а стражники греют и греют их с плеча. И все, все отбирают!

 — Небось, не девичье отбирают.

 — То‑то и беда, то‑то и ужасть, что у девки! Весь сундук вытряхнули. Все, как есть, все, все. Уж и соседи‑то им: «Э–эх, вы, у кого берете? Девка‑то замуж собралась, кровью–потом заработала, а вы, как волки!» Староста было заступился, а они и на старосту с угрозой. Девка, легла на недошитое одеяло, — хорошее такое, голубое, — и не дает. А материю уже выбросили, и поддевку треплют, и уж, кумушка… Ну, дыханье захватывает глядеть на них! Ревмя ревут! Не знай, какой уж будет конец. Я прямо к тебе. Пойдем, кума, показнимся. Эдак вся Агашкина жизнь загубится. Нешто ее голую возьмут теперь за Илюшку?

Мать торопливо повязывает платок и на ходу мне наказывает:

 — А ты никуда не ходи. Я сейчас приду.

 — Ладно, куда я денусь!

Наверное, мать с кумой Маврой не успели мимо пяти изб пройти, как я уже соскочил с кутника, обулся, оделся, надвинул картуз и — бегом из избы. Вон и подводы на дороге. Возле них толпа. Крик, плач, рев, блеяние, кудахтанье. Но некогда разглядывать, что навалено на телегах. Только подсчитал, что подвод теперь уже восемь. Бегу к избе Клюшкиных, Осматриваюсь — нет ли поблизости матери.

У избы Клюшкиных действительно творилось что‑то страшное. С растрепанными волосами, в разорванной рубахе, с окровавленным лицом, Евсей, человек вообще смирный, сейчас, как безумный, метался между стражниками, размахивая подавалками. Народ стоял поодаль, сдерживаемый конным стражником. Стражник обнажил шашку. Агашкина мать, тоже растрепанная, валялась в ногах у податного и выла. Она хватала инспектора за ноги, ползала за ним и причитала.

 — Грабители! — кричал Евсей. — Уйдите! Зажгу, всех в огонь побросаю. Воры! Шкуру с народа дерете. Мало вас убивают, вешать на осинах надо. Лю–уди! — обратился Евсей к народу. — Чего глядите! Хватайте колья, бейте их, все одно погибать!

Один из стражников ударил Евсея плетью. Он рассек ему рубаху, но Евсей даже не дрогнул. Он словно окаменел.

 — Эй, вы, не бить! — крикнул кто‑то из толпы.

Мать Агашкина все выла и выла, хватая инспектора за ноги. Он, побледневший, отталкивал ее ногой, отступал.

Вдруг в сенях послышался душераздирающий визг. На крыльцо выскочил стражник с голубым одеялом в руках. Лицо у него — в царапинах, в крови. Сзади на него налетела Агашка, охватив его за шею. Стражник запрокинулся, упал, они покатились с крыльца. Недошитое одеяло развернулось, на него упал стражник, на стражника Агашка и, крича, начала его душить. Стражник сбросил Агашку, вскочил, рванул за конец одеяла. Агашка набросилась на одеяло, хотела бежать с ним, но второй стражник схватил ее за ворот. Кофточка разорвалась, и Агашка, вскрикнув, грохнулась, крепко прижав одеяло к почти обнаженной груди. Она не то кричала, не то стонала. Волосы распустились. Это была уже не та Агашка, которую я видел на запое.

 — Оставьте девку! — вступился побледневший староста, стоявший у крыльца. — Это ее приданое.

На его слова не обратили внимания. Два стражника сразу набросились на Агашку, один ухватил ее, другой вырвал одеяло.

Взмахнув руками, Агашка упала, ударившись о порог крыльца головой. Стражник отскочил.

 — Убили, убили! — крикнул Евсей, подбегая к дочери.

Мать тоже бросилась к Агашке. Они понесли ее в семи. Первый стражник бегом отнес одеяло на подводу, сунул его под мешок. Подвода тронулась к следующей избе.

 — Воры! — вдруг раздалось из толпы.

 — Кто крикнул? — сразу подскочил к толпе третий стражник.

 — Грабители! — послышалось с другого конца.

 — А–а, вы так! — и он поехал прямо на народ.

Бабы взвизгнули, подались, другие подняли ругань, Мужики угрюмо молчали. Меня брала злоба. Чего глядеть? Сразу сгрудить и избить, как тогда возле леса. Эх, нет Лазаря с дядей Тимохой! Они–бы им показали! Ведь только начать…

 — Тише на людей! — бросил кто‑то из мужиков. — Ишь, расхрабрились! По две головы, что ль, на вас?

Стражник отъехал и, что есть силы, закричал:

 — Эй, урядник! Переписать всех по фамилиям!

Урядник направился к толпе. Народ, больше всего боявшийся, что запишут фамилии, сначала по одному, затем кучками, стал расходиться. Тут‑то и натолкнулся я на мать. Хотел было спрятаться, но она увидела меня.

 — Ты зачем? Да ты что это, а? Марш домой! Гляди‑ка, кума…

И Мавра с ней рядом.

 — Беги домой! Видишь, переписывают. Плетью, того гляди, отстегают.

Я пошел домой вместе с матерью и толпой баб. Все они наперебой рассказывали друг дружке, не слушая, сколько у кого холстов забрали, кур, овец. Больше всего говорили о Клюшкиных.

 — Как есть, все огребли. Только и уцелело, слышь, одно недошитое платье. У Машеньки–портнихи оно.

 — Вот и корова загудела, и вся работа пропала.

 — Не судьба ей быть за Илюшкой.

 — А чем она виновата? Может, и такую согласятся взять.

 — Не–ет. Теперь жди жениха — или вдовца, или голь–голью.

 — И мы хороши! Взять по кирпичу и запустить в них! Ничего бы не было бабам.

 — Не поглядят, что и бабы… Никак, опять крик?

Приостановились. Из конца улицы, действительно доносился истошный, воющий крик. Некоторые повернули обратно.

 — Не Агашка ли опять?

 — Теперь уж чего ей! Небось лежит замертво.

Опять пошли бабы…

После сбора податей многие, в том числе и Евсей Клюшкин, ездили к податному инспектору выкупать свое добро. Некоторые кое‑что выкупили, но Евсей приехал пустой. Он заметно поседел, ходил к старосте, к Апостолу: составлял какое‑то прошение в город.

Агашка слегла в постель Ее навещал Илюшка, обещался все равно жениться, но уже носились слухи, что свадьбы не будет, что старики не хотят брать Агашку.

Как‑то утром, после завтрака к нам пришла Устюшкина мать, моя нареченная теща, черт ее возьми! Я сидел, читал Толстого «Власть тьмы». Кроме нас с матерью да девчонок, в избе никого не было.

 — Слыхала, сваха, — крестясь на образ, начала Устюшкина мать, — какое дело‑то? Кто бы подумал? Это что же теперь? Как глаза на свет божий показать? Стыдобушка одна…

 — Ты про что?

 — Агашка‑то ведь брюхата!

 — Ори! — вытаращила мать глаза и села с испугу.

 — Истинный господь!

 — Да кто сказал?

 — Сам Илюха. Он так и эдак — все равно хотел на ней жениться, а старики супротив. Он им и говорит: «А я тайком». А старик взял чересседельник и давай его! Кричит: «Души тебя лишу, как собаку выгоню!» На Илюшку‑то ведь душа земли куплена.

Видит парень — дело его расклеивается, а шибко втюрился в девку, и уж, не знай, соврал, не знай, взаправду, а слышь «Она брюхата от меня». И–и-и, что бы–ло, что было, сва–ахынька! Избил старик парня дочерна.

Мать моя от такой новости совсем рот раскрыла. Как так, девка, и вдруг брюхата? Что теперь с ней будет? Кто ее замуж возьмет?

 — То‑то она и бросалась на стражников, — вспомнила мать. — А может, Илюшка и схвастал? Может, он попугать стариков захотел?

 — «Попугать»! Такими делами разь пугают! Теперьче все село знает.

 — Мало горя — пришло другое, — ответила мать.

Они замолчали, а у меня перед глазами буквы слились. Нет, я не верил, не верил этой противной бабе. Не мог Илюха такое сказать про Агашку, про нее, чистую, хорошую.

Соседка вздохнула, посмотрела на меня и самодовольно проговорила:

 — Не дай бог так с моей Устюшкой… чтобы ей до срока. Космы выдеру…

Снова уткнулся я в книжку и теперь уже совсем ничего не вижу. «Черт бы побрал тебя с твоей Устюшкой. Кому она нужна!» Словно прочитав мои мысли, соседка подходит ко мне, садится рядом и заглядывает в книгу.

 — Про чего это ты читаешь? — ласковым до тошноты голосом спрашивает она.

 — Про чего? — сдерживая злобу, переспрашиваю. — А вот, как одна девка прижила от хозяйского работника ребенка, а работник взял да этого ребенка и убил.

 — Ой! — отшатнулась она от меня. — Ах, окаянна его сила, ах, он нехристь такой! Да что он, бога не побоялся?

 — Побоялся — не побоялся, а сразу убил насмерть! — припугнул я нареченную тещу.

 — О–о! — совсем взвыла она. — Кормильцы, да где это, в каком селе?

 — Не сказано.

 — В арестански роты изверга! _ .

Я еле удержался от смеха. Нет, не будет она теперь лезть ко мне со своей Устюшкой.

Когда снова углубился в чтение, вдруг увидел, что на книжку мне что‑то положили.

 — На‑ка, зятек, — услышал я противный ее голос.

Передо мной лежал большой кусок пирога с кашей. Это самый мой любимый пирог. Но я даже не взглянул на него.

 — А ты съешь, пока никого нет, — посоветовала она. — Устюшка тоже такие пироги любит. Она и шепнула мне: «Мамка, отнесла бы хворому‑то вот этот кусочек». Сама и отрезала.