Абраша - Александр Яблонский

Как ты поживаешь? Всё в своей огнедышащей берлоге? Слушай, а что у тебя с женщинами? – По-прежнему любишь это дело?

Всё. Закругляюсь. Передам тебе письмецо для Коки. Будь здоров и счастлив. Да хранит тебя Господь.

Твой Саня.

Родной мой мальчик, Николенька, здравствуй!

Вот прошло еще полгода с тех пор, как я получил от тебя сразу два письма и смог ответить. О себе скажу кратко: слава Богу, всё хорошо. Один день похож на другой, как две капли воды. Раз в месяц привозят кино. В последний раз пересмотрел «Карнавальную ночь». Лента была старая, всё время рвалась, но больше не на экран смотрел, а в себя: вспоминал, как мы с тобой вдвоем ходили на этот милый фильм лет пятнадцать назад. Ты был совсем еще мальчик желторотый. Тебе очень понравился Игорь Ильинский и, особенно, Филиппов в роли лектора из об-ва «Знание»: «Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе» – ты так радостно и заразительно хохотал.

Вообще живу я здесь воспоминаниями. Мечтать не о чем и незачем. На днях вспомнил, как ты нашел красные грибочки – маленькие, крепенькие. Я шел впереди и перескочил через канаву, а ты был позади – приметил и тихонечко снял. Потом мы в этой канаве нашли еще с десяток подосиновиков. Ты хорошо искал грибы и разбирался в них. И еще помню твой первый поход за грибами – тебе было лет пять, и вы пошли с мамой. Ты вскоре вернулся, так как твоя корзиночка была уже полна. Грибы ты собрал очень красивые – красные головки с белыми бугорками – мухоморы. Мама их выбросила, а ты заплакал – жалко было – такие красивые!

И еще вспоминаю, с каким удовольствием ты пел «Чарочку». «Чарочка моя, серебряная,/ На золоты блюда поставленные/ Кому чару пить, / Кому выпивать? – / Пить чару нашему Коленьке…» У Яблонских «Чарочку» пели чуть иначе – слова те же, но мотив другой. Думаю, они пели правильнее: помнишь, мы с тобой и с мамой ходили в «Промкооперацию» на «Дни Турбиных», там еще Лариосика играл совсем молоденький Леонов, впоследствии знаменитый артист; так вот, там «Чарочку» пели, как Яблонск. Но мы привыкли к своей…

Сыночек мой ненаглядный. Каждую минуту я с тобой. Всё бы отдал, чтобы помочь тебе, но как? Очень прошу, береги маму, это – крест, и не тебе бы его нести, но Бог так распорядился. Она же ни в чем не виновата. Виноват я. Ты прости меня. Родной мой, ты совсем уже взрослый мужчина, мог бы быть папой… Но для меня ты – всё такой же Николенька, лежишь в кроватке за ширмочкой под одеялом с кружевным пододеяльником или сидишь на ковре с пожарной машиной от д. Сережи. Храни тебя Господь.

Твой папа.

Подлн. доставлен адресату. Копия пришита к делу №…/… (« Лингвиста »).

Капитан Хохлов В. Г.

Подполковнику Полуэктову С. А.

Серафим Афанасьевич! Прошу Вас обратить внимание на подчеркнутые мною места.

Боюсь, наш «герой» – « Лингвист » – прав и дисциплина в подразделениях на периферии хромает. Обратите внимание Ваших сотрудников. Обыски следует проводить чаще и самым тщательным образом. И внезапно.

Библиотекаршу, которая держит литературу, отнюдь не предназначенную для чтения не только лицами, осужденными за нарушение соц. законности, но и простыми гражданами нашей страны, следует, думаю, примерно наказать.

Полковнику Асламазяну С.С.

Саркис Саркисович! Приветствую тебя! О делах не спрашиваю, так как давеча перекинулись на совещании на Литейном. Как тебе понравилось выступление Сергач.? Без году неделя в органах, а уже учит. Ничего, служба обломает, да и мы поможем, ежели чего. Терпения, мол, надо больше. Видишь ли, не с врагами работаем! – а с кем же?! Хотя, что-то в нем есть – возлагаю на него надежды.

Я к тебе со щекотливым делом. Почитай-ка письмо. (Это, как понимаешь, копия. Подлинник доставили адресатам, которые в разработке.) Обрати внимание на то место, где «Лингвист» пишет о том, что не хочет на волю. Понятное дело, оказаться рядом с его женушкой в ее нынешнем состоянии и положении, радостей мало (кстати, была красавицей). Да и сам он калека. Так что парочка у них комедийная. Мы-то думали, накинуть ему годков пять, пока там не загнется. Однако, прочитав крик его сраной души, задумался: может отпустить, когда он столкнется с тем, о чем знает лишь понаслышке, жизнь станет каторгой, почище, нежели на поселении. Там у них, гляжу, санаторий устроили. Но это я исправлю. А вот что делать с С., не знаю. Он, конечно, гнилой, очень гнилой. Все его мыслишки гнилые. Отправить его к жене – пусть похлебает говна, было бы забавно и оригинально. Однако боюсь, здесь – в Питере он может кого-то из наших очкастых заразить своей исторической плесенью. Может, совсем убрать? Или все-таки по закону на волю – хотелось бы за ними понаблюдать? Или там оставить, пока не стухнет?

Ты у нас интеллектуал, пошевели мозгами, в долгу не останусь. Время еще есть – полгода. Очень он меня достал. Уж лучше с жидками работать (хотя и среди них крепкие орешки попадаются), чем с их подпевалами, особенно такими – убежденными. Причем, из дворян. Представляешь?

С наступающим Первомаем!

Жму руку.

Полковник В. Кострюшкин.

Любезнейший Николай Владимирович, не сочтите за труд взять на себя всю переписку по Делу №…/… В этой связи переключаю на Вас донесения « Лесника ». О результатах докладывать по необходимости. Незамедлительно. Кострюшкин.

Это было самое большое горе в ее жизни. Все годы детства и юности он приходил к ней ночью, садился и смотрел, смотрел с грустью и вопросом: «За что?». Ушки были испуганно прижаты, лобастая голова опущена, взгляд – исподлобья, укоризны не было, только недоумение. «За что?». Ира объясняла, просила прощенья, она пыталась дотянуться до него, погладить, но не могла. Тимоша тоже не пытался ее лизнуть или ткнуться носом в шею. Кончик хвоста был неподвижен. Он просто сидел и смотрел. Потом она спрашивала его, как он поживает, кто его кормит, с кем гуляет. Немного успокоившись, она предавалась воспоминаниям: «Помнишь, как мы плавали, как ты один раз обрызгал толстую Марфу со второго этажа, а Алешу на велике помнишь?» Тимоша не реагировал, Ира говорила сама с собой, и ей делалось легче. Затем она рассказывала о своей жизни, о том, с кем дружит – по-настоящему она дружила только с Катькой – «помнишь, той самой, которая еще в деревне меня будила, хотя, ты не помнишь, тебя тогда еще не было». – «Меня и сейчас нет», – беззвучно отвечал Тимоша. Школьные дела ее и Тиму волновали мало, о делах семейных он не мог не знать, ибо был частью их семьи, другие темы их не интересовали, и они просто смотрели друг на друга и молчали. Потом он уходил. Неуклюже поворачивался и медленно уходил. Ира каждый раз повторяла одно и тоже: «Подожди, подожди, мы сейчас проснемся и пойдем на Щучье», – но он не радовался, не стучал восторженно хвостом по полу, не приседал, и не давал лапу, он ее не слышал и не слушал. По утрам Ира меняла наволочку на сухую. «Мне что поплакать, что пописать», – думала по утрам она, стыдясь своей сентиментальности. Впрочем, даже не своего маленького пса ей было жалко, а того чудного времени, той беззаботной поры, связанной прежде всего и с Тимошей, но не только – и с Комарово, академическим домом и Алешей с его супервелосипедом, с походами на Щучье, солнечными бликами на шкафах, радостью пробуждения… Хотя нет, и Тимошу было безумно жаль – такого маленького и беззащитного. Тепленького, ласкового. Его – больше всего. «Впрочем, это естественно, я переживаю переходный период, отсюда эта дурацкая сентиментальность, которую необходимо перебороть», – с этой мыслью она входила в свой трудовой день.

Днем она забывала о ночном госте, но к вечеру начинала думать о нем и ждать его. Но Тимоша не баловал ее частыми визитами. Видимо, там у него было много своих дел.

Оказалось, что Катька живет недалеко от них. Вернее, сначала она жила далеко, но потом они переехали на Рылеева и поселились через три дома от Иры. Они случайно встретились в садике около церкви, и Катя ее узнала. «Это – фантастика!» – не переставала повторять Ира, ликуя от этой встречи с чудной, веселой, говорливой и родной Катькой, так неожиданно вынырнувшей из солнечного детства. Когда она слышала ее голос, ей казалось, что сейчас появится баба Вера, загремят кастрюли и тазы, и Ксюша, мурлыча, дождется своей порции парного молока.

Катя училась в 182-й школе, а Ира – в 198-й. Но всё равно, каждый день после уроков они встречались на углу Рылеева и Маяковской. Болтали и разбегались по своим делам. Выходные же они проводили вместе.

Собственно, это была Катина идея пойти в церковь. Просто пойти и посмотреть, что там внутри. В церковном садике в детстве Ира играла почти каждый день, но внутри никогда не была. Вокруг церкви стояли турецкие пушки, дулами вниз. Они были соединены мощными железными цепями, по которым Ира любила карабкаться вверх. Мама или баба Вера, пока была жива, всегда кричали: «Не смей лазить, не смей, разобьешься», но чем больше они кричали, тем выше хотелось влезть и не слезать – пусть покричат, всё равно не достанут, пусть голос развивают, полезно. У входа в церковь стояли и сидели нищие калеки, им подавали иногда мелочь, чаще – еду. Ира могла долго наблюдать, как реагируют эти наказанные жизнью люди, как они благодарят и как ведут себя после того, как даритель удалился: кто продолжал кланяться вслед давно ушедшему, у кого улыбка моментально стиралась с лица, кто-то делился с соседом полученным даром – как правило, куском хлеба, огурцом или яблоком, а кто-то быстро и старательно запрятывал это дорогое подношение. Ира часто думала, лежа в кровати, что у многих из этих нищих, наверное, есть дети, а может, жена или муж, она представляла, где и как они живут – представляла и не могла представить, – она пыталась вообразить, как взбираются по лестнице эти мужчины без ног, как они ходят в баню и ходят ли, и вообще – и как можно так жить…