Мой-мой - Владимир Яременко-Толстой

Этот инструмент вы можете использовать для самозащиты, направляя его на ваших врагов, а можете – для приготовления пищи или уборки помещений. Инструмент этот многофункционален. Но сложнее всего – это научиться на нем играть, извлекая наслаждения и удовольствия. Прежде всего, предупреждаю я вас, инструмент должен быть хорошим, хотя иногда можно играть и на плохом инструменте.

Свой инструмент нужно любить и за ним ухаживать. Я не стану сравнивать здесь женщину со скрипкой, гитарой или виолончелью. Уверен, это делали уже многие. Я сравню здесь ее с тем единственным музыкальным инструментом, на котором я умею играть – с сибирским шаманским бубном.

Бубен – один из древнейших, а быть может, и наиболее древний музыкальный инструмент человечества, поэтому такого сравнения он достоин. Бубен используется шаманом для путешествий в другие миры, для достижения экстаза и транса. Чужое прикосновение его оскверняет, и тогда шаман или чистит его огнем, или добывает себе новый. Но вернемся к румынке Лоре.

Когда по пути из Австралии в Европу преждевременно щелкнул ластами профессор Фриденсрайх Хундертвассер, у которого я учился в Венской академии художеств, на его место взяли молодого художника Шмаликса – родного брата интендата австрийского государственного телевиденья.

Австрия – страна карликовая и почти каждый день там случаются подобные неожиданности. Например, вы совершенно случайно можете выпить кофе в каком-нибудь венском кафе за одним столиком с сестрой самого канцлера. А еще там все со всеми в родстве и родственные связи определяют многое, от карьеры и политики, до самой точки.

Шмаликс, не найдя себя в Австрии, уехал когда-то в Америку, постепенно обосновавшись в Лос-Анджелесе. Там он и вегетировал многие годы в качестве художника, пока в Вене ему не устроили профессуру в Вене.

Фамилия Шмаликс происходит от немецкого слова "schmal", т.е. узкий. Шмаликс эту фамилию оправдывал, хотя и старался быть широким. Широким жестом, например, он выбросил все тропические растения, закупленные профессором Хундертвассером для мастерских – лианы, пальмы и всякие прочие диковины, вместе с системами искусственного орошения и освещения. У Хундертвассера было двенадцать студентов по числу апостолов Христа. Шмаликс же взял себе сразу шестьдесят и принялся оставшихся в мастерских от своего предшественника студентов просто-напросто выживать.

Всего лишь за несколько недель из райской оранжереи мастерская на площади Шиллера превратилась в банку рыбных консервов, настолько перегруженной она оказалась. В один прекрасный день, придя в Академию, я обнаружил, что мое место-поместье урезано новой властью до смешного, а за моим рабочим столом, задвинутым в угол, сидит пухленькая блондинка.

Я бросился за помощью к ассистенту.

– Новому профессору нужны места для его студентов, поэтому вам придется делить ваше место с Лорой. И вообще, херр Яременко-Толстой, вам уже необходимо подавать на диплом! Идите, и хорошенько подумайте.

Я вернулся назад и стал думать. Лоре было лет восемнадцать. Своей толстой попой она плотно сидела на моем стуле и что-то сосредоточенно чертила в блокнот. "Выжить мне ее не удастся" – трагически констатировал я, – "значит, мне остается ее только выебать".

Однако выебать Лору оказалось делом нелегким. Я ухищрялся несколько месяцев, в конце концов, мне пришлось пригласить ее в Лондон, где у меня с Гадаски в то время был небольшой дом на окраине неподалеку от Гринвича.

На приехавшей в Лондон Лоре были голубые джинсы, которые я и стал с нее стягивать в комнатке второго этажа с видом на стадион "Чарлтон Атлетик". Расстегнув молнию, я неуклюже тыкался и мыкался, пытаясь стащить их то с одной стороны, то с другой, нетерпеливо просовывая руку то к пизде, то к жопе, а в итоге – за десять минут стараний не продвинулся ни на сантиметр. Джинсы слезать не хотели.

– У тебя что, никогда не было женщин? – презрительно бросила мне в лицо восемнадцативешняя Лора.

– Да, вроде бы, были, – смущенно промямлил я.

– Тогда, так! Слушай сюда. Я соглашусь с тобой поработать, но за это ты отведешь меня завтра в музей восковых фигур мадам Тюссо.

Дело в том, что почти все музеи в Лондоне, и Национальная Галерея, и галерея современного искусства Тэйт, и Бритиш Мьюзеум – бесплатные, а музей восковых фигур мадам Тюссо и музей Шерлока Холмса – платные, причем вход туда стоит недешево. Но в тот момент все это не имело для меня ни малейшего значения – я хотел одного. В тот момент я хотел Лору. Но для этого мне нужно было снять ее проклятые джинсы!

– Все очень просто, – снисходительно сказала румынка, поднимаясь с дивана, – дай мне твои руки. Так. Расстегнув джинсы, ты просовываешь руки вот здесь, справа и слева ласково по бокам под трусы и джинсы как можно глубже, а затем резким движением дергаешь вниз. Большие пальцы при этом можно использовать как крючки. Трусы всегда захватывай вместе с джинсами. Так, давай, пробуй! Хорошо, а теперь еще раз! Отлично, ты делаешь успехи! Запомни, трусы ты захватываешь вместе с джинсами. Рывок должен быть быстрым – полсекунды. Рывок – это самое важное. Когда мне так делают, я сразу же становлюсь мокрой, именно за эти полсекунды, даже если до этого я не хотела, я начинаю хотеть за эти полсекунды! Полсекунды, запомни – полсекунды. Насколько глубоко ты срываешь джинсы – до щиколотки или до колена, это не важно – важен рывок! Ну, хватит, теперь снимай их полностью. Завтра будем тренироваться еще…

И, немного подумав, добавила:

– При условии, что послезавтра ты отведешь меня в музей Шерлока

Холмса.

Глава 31. ШТРАУС. ТРЮКИ С ФАКСОМ. МЕРТВЫЙ РЕБЕНОК.

Очнувшись из временного забытья, я сталкиваюсь лицом к лицу с Пией Линдгрен. Лицо ее слегка перекошено болью, а не улыбающееся, как обычно. Я знаю – это я сделал ей больно! Этой болью оно даже светится, излучая ее на высокую металлическую сетку, отделяющую крышу немецкого консульства от соседнего дома, чтобы никто не перелез. Крышу немецкого консульства на Фурштатской видно из моего окна через крышу низенького домика на Чайковского 75. Сейчас она находится на уровне моих глаз. Рядом с лицом Пии – белеет бледное лицо гипсовой амазонки, стоящей на подоконнике.

Через два-три дня луна будет совсем полной. Но сейчас она еще немного непропорциональна. Я скачу на лошади Пржевальского прямо ей навстречу, и волосы у меня немножечко шевелятся и поднимаются дыбом, словно от какого-то грядущего ужаса. А, может, я и есть сам Пржевальский? Надо спешиться и сделать привал, отдохнуть. Я делаю привал рядом с Ольгой. Она играет моими волосами, гладит рукой мое вспотевшее от долгой скачки лицо.

Но цель еще далека. Я ставлю ее к окну. Она задирает правую ногу и кладет на подоконник колено, так мне будет удобнее на нее вскочить. Я внимательно примеряюсь, и вскакиваю. Все идет как по маслу. Можно продолжать путь.

Локтями и грудью Ольга лежит на новом подоконнике немецкой фирмы "Кевал" лицом к гипсовой голове амазонки и горшочку с цветком. В свете полнеющей луны все это выглядит красиво. Прямо перед нею – маленький бюстик Штрауса, вытесанный из осколка белого тирольского мрамора. Его я еще не успел ей показать.

– Кто это? – спрашивает она.

– Это твой подарок.

– Какой красивый мужчина!

– Это Штраус. Скорее возьми ноту! Любую, я сейчас кончу.

В одиннадцать Ольга начинает собираться. Она не собирается оставаться на ночь. Она собирается уходить. Ей надо с утра на работу, поэтому ей удобней ночевать дома.

– А мы так и не выпили зеленого чая! – замечает она. – И даже не перекусили.

– На все нам не хватило времени, но мы это можем делать сейчас.

– Давай сделаем это на улице. Еще наверняка что-нибудь открыто.

Ты пойдешь меня провожать, а заодно мы можем куда-нибудь зайти.

Мы выходим в теплеющую весной ночь. Идем прямо до перекрестка с проспектом Чернышевского. "Колобок" на углу уже давно закрыт, он работает только до двадцати одного часа. Мы поворачиваем направо. В нескольких шагах от нас желтым лунным светом горит вывеска "Hard Rock Cafe".

– У них есть кухня? – спрашивает Ольга.

– Не знаю, но лучше нам не туда, – говорю я, интуитивно боясь нарваться. – Давай пойдем на Литейный. Там есть "Кошкин Дом", открытый 24 часа.

Мы разворачиваемся на 180 градусов и возвращаемся на Чайковского, у "Колобка" поворачиваем в сторону Литейного проспекта.

В "Кошкином Доме" берем себе по салату, Ольга выбирает себе Столичный, а я себе салат с крабовой палкой. Пьем сок. Алкоголь я не употребляю уже шесть дней.

– В конце апреля я еду в Будапешт, – говорит Ольга. – На конференцию. Мне нужно подготовить доклад по-английски. Я люблю Будапешт, год назад я проучилась там год в университете Джорджа Сороса. Сейчас я полечу туда на неделю.