Мой-мой - Владимир Яременко-Толстой

Для приготовления салата необходимо иметь помидоры, сыр моцареллу, листья базилика и оливковое масло холодного побоя. Если моцареллы нет под рукой, то тогда подойдет любой белый сыр, желательно мягкий.

Сперва надо порезать томаты. Резать их нужно тонкими колечками вдоль. Нарезанные таким образом, они раскладываются на большом, широком блюде или тарелке. Сверху режется сыр моцарелла. Затем кидаются листики базилика, желательно зеленого. А потом все поливается оливковым маслом. Салат можно еще солить, а можно и нет. Еще допускается набросать по краям зеленых оливков, но всякими прочими ингридиентами салат перегружать не стоит. Он должен быть прост, как и вся итальянская кухня.

Едят итальянский салат под вино, обязательно с общего блюда, накалывая его компоненты на вилку, и, исключительно с белым хлебом. Оливковое масло и помидорный сок допускается вымакивать с блюда кусочками хлеба – чем-либо неприличным или некрасивым это не почитается.

Вот такой вот салат я и готовлю сейчас, хотя вино я все еще пить не буду. Вино будет пить Пия. Она уже открыла себе бутылку "Sangre del Toro", и понемножечку к ней прикладывается. Мы перебираемся в гостиную, где и ужинаем на столе, после чего начинаем смотреть телевизор. В гостиной у Пии стоит средних размеров телевизор "Philips" и видеомагнитофон.

Я замечаю у Пии кассету с финским документальным фильме о маршале Маннергейме и прошу разрешения ее посмотреть.

– Давай, посмотрим, – сразу же соглашается она, – этот фильм мне дали на время, и сама я его еще не видела.

Фильм полностью на финском языке, но я и так все понимаю. Меня, прежде всего, интересует документальная хроника – рассказ о независимости Финляндии, война с Советским Союзом, сдача Выборга, большой друг и союзник финского народа – Гитлер, горечь поражения, послевоенное время и похороны маршала Маннергейма. С той стороны все представляется иначе, чем с этой. Там своя, другая жизнь и своя, другая, на нашу не похожая, правда. И я не могу сказать, чтобы она была мне несимпатична.

Я, в общем-то, ее понимаю. Почему бы и нет? Их правда, может быть, даже лучше нашей. У нас ведь была когда-то наша "Русская Правда" – старинный свод законов, в котором, например, определялись права "блядей" и "выблядков", и который местами был написан ставшими в наше время неприличными словами. Замолчали, забыли "Русскую Правду", а в итоге получили хуй, потому как ничего другого получить за это и не могли. "Хуй вам в жопу, козлы ебаные" – говорит запевка одной древней русской былины, да и как ты тут еще лучше скажешь?

– Мы, финны, очень большие патриоты, – замечает мне Пия. – Я тоже патриотка. Ой! Так много плохого было между нашими странами, даже страшно подумать!

– А давай, – предлагаю я, – устроим еще одну маленькую войну – в постели, и посмотрим, кто победит?

Но она, опорожнив бутылку и насмотревшись пропагандистского кино, настроена серьезно. Она хочет со мной говорить. К любовным утехам она в данный момент однозначно не расположена.

– Знаешь, мне сейчас не хочется секса, – сообщает она мне в спальне, – почти всегда хочется, а сейчас вот не хочется. И вообще я думаю, что мне лучше найти финского или шведского мужчину. Я не уверена, если это хорошо, что мы с тобой будем вместе.

– Откуда такие мрачные мысли? Или это тот цыганский мальчик, которому ты дала десять рублей, забирал у тебя счастье?

– Я часто даю в России деньги детям. Почему же я не должна была дать ему?

– Дело в том, что цыганам давать ничего не надо. Это дурная примета. Считается, что они забирают счастье. И не имеет значения, что ты им дашь. Я проверил это на своей собственной шкуре. Однажды мы с художником-анархистом Энвером ехали на фестиваль "Бабье Лето" в пригородные Коломяги. У станции метро "Удельная" нам пришлось долго ждать автобус, и я купил семечки. Тут к нам подошла цыганка и стала просить. "Не давай ей ничего" – сказал мне Энвер, – "даже одной семечки". Когда он отвернулся, я из упрямства дал Цыганке именно одну семечку. Уже в Коломягах меня начало колбасить, я вдруг заметил, что начинаю говорить чужим, не своим голосом, и ничего не могу с этим поделать. Так выкручивало и колбасило меня еще больше недели, пока проезжавший через Санкт-Петербург тувинский шаман не снял с меня порчу. А у бабушки Будилова цыганка забрала жизнь. Бабушка это почувствовала и ему перед смертью сказала. Поэтому, если сегодня все обойдется, прошу тебя – ничего не давай цыганам!

– Все равно, – говорит она, – я буду посмотреть себе другого мужчину. Финского или шведского. Если у меня кто-то будет, я тебе об этом сразу скажу, ладно?

– Пожалуйста, прекрати немедленно нести этот бред, или же я тебя ударю.

– Если ты меня ударишь, тогда я никогда не буду иметь с тобой дела.

– Слушай, с тобой действительно что-то произошло. Ты говоришь каким-то чужим голосом! Это не твой голос! Мне страшно. Я боюсь.

– Тогда уходи! Я хочу, чтобы ты ушел!

– Хорошо, я уйду! – с этими словами я беру одно из одеял и ухожу в гостиную, где устраиваюсь спать на диване, и выключаю свет.

Через несколько минут слышу шаги. В комнату входит Пия.

– Почему ты не ушел?

– Но я же ушел, я ушел спать в другое место.

– Я хочу, чтобы ты уходил совсем!

– Если я ухожу совсем, тогда я никогда больше не возвращаюсь!

Она не знает, как поступить и что на это сказать, она поворачивается, и молча выходит. Я гляжу ей вслед, вздыхаю, и пытаюсь погрузиться в живительный сон.

Просыпаюсь я часа в три ночи оттого, что на меня светит луна. Пробую заснуть еще раз, но не могу. Поэтому остаюсь лежать с открытыми глазами и думаю. Думаю о жизни, о Пие, о будущем. Что мне теперь делать и как быть? Думаю, думаю…

И, вдруг, слышу – поют первые петухи.

"Не может этого быть" – думаю я, – не может быть петухов в центре

Санкт-Петербурга! Откуда им здесь взяться? Здесь ничего такого нет, где бы они могли жить." Но тут я вспоминаю, как, глядя недавно из окна кухни на виднеющиеся за Невой Кресты, я указал Пие на здание этой знаменитой, страшной тюрьмы и спросил, знает ли она, что это такое.

– Конечно, знаю, – отвечала она, – это Кресты, тюрьма. Там бывает

Ринне Урманс – наш консул по криминальной кооперации.

– Погоди, погоди! Консул по "криминальной кооперации" звучит как-то странно.

– Ну, тогда не знаю, как это будет по-русски. По-английски это называется "cooperation on crime prevention".

– Ага, теперь ясно, и что же там этот Ринне Урманс делает?

– Там сидят некоторые финские люди, которые здесь что-то нарушили, и он ходит посмотреть, чтобы у них все было в порядке. Он рассказывает, что заключенные лепят там очень интересные фигурки из хлеба. У него они даже стоят на рабочем столе в офисе. Его офис находится на Фурштатской 27, там у нас есть еще одно здание, принадлежащее консульству. Сейчас у нас три не очень больших здания, а мы хотели бы найти одно большое. Это было бы удобно.

– А что еще рассказывает Ринне Урманс? О связях русской мафии с финской?

– Нет, это он не рассказывает! Он рассказывает, например, что в

Крестах есть подсобное хозяйство. Заключенные разводят там кур и свиней. Куры несут яйца. Но самим заключенным ничего не достается, все это съедает тюремное начальство.

Когда мне вспоминается этот разговор, все сразу становится на свои места. Это же кричат петухи за Невой в подсобном хозяйстве страшных Крестов. Вот уже прокричали первые. А теперь начинают кричать вторые.

И тут я слышу шаги, тяжелые, но осторожные, как бы крадущиеся. От их звука мне становится не по себе, и я с ужасом в сердце впиваюсь глазами в темный провал двери. Через несколько томительно-напряженных секунд на пороге появляется Пия.

Вид у нее жуткий. Она полностью голая, волосы на голове всклокочены, рот широко открыт, а верхние зубы неестественно выпячены вперед. В ее глазах желтыми пятнами отражается луна, только это почему-то не круглые пятна, а треугольники острием вниз. Такими зловещими, желтыми треугольниками светятся в отблесках костра глаза таежного волка.

Нешироко раскинув руки, как-то немного вперед ладонями, словно на ощупь, она неумолимо приближается ко мне, но меня, как мне кажется, не видит. И тут, наконец, кричат третьи петухи.

От их крика она вздрагивает и останавливается, как вкопанная. Встряхивает головой, озирается по сторонам, и тут только замечает меня. Она подходит ко мне, откидывает одеяло и бросается вперед, нижней частью живота со всего размаху напоровшись на предусмотрительно выставленный мною вперед, жестко торчащий хуй. Она падает на него, как на кинжал, словно в анекдоте про грузина, который поскользнулся и упал на кинжал семь раз подряд. Но Пия падает на него не семь, не семнадцать, и даже не семьдесят, а, как минимум, целых семьсот или восемьсот раз. В концеконцов я добиваю ее выстрелом спермы в упор, от ударной волны которого она отлетает в сторону и бездыханно замирает, откинувшаяся на подлокотник. Только теперь я получаю возможность хоть как-то прийти в себя. Я внимательно смотрю на Пию, лицо у нее бледное, глаза широко раскрыты, кажется, я уже как-то писал, что во время оргазмов она их никогда не закрывает.