Волга рождается в Европе (ЛП) - Курцио Малапарте

Гром орудий с берегов Ладоги. Треск взрывов распространяется от одного ствола дерева к другому, как биение крыльев, дрожь ветвей, трепет листвы. И высоко над этим живым молчанием, которое одинокий «та-пум», далекие раскаты орудий подчеркивают с небрежной самоочевидностью, настойчиво, монотонно и чисто, как колокольчик, поднимается зов кукушки, зов, который постепенно приобретает что-то человеческое. Ку-ку, ку-ку, снова и снова это ку-ку. Полковник Мерикаллио начинает напевать «Reppurin laulu», песню карельских лесных сторожей:

Stell' mie mierolaisna lauloin

kun ees oll' mieron piha

Karjalan maill Kuldakäköset kukkuu.

Холодная дрожь пронзает всего меня. Это не страх, это что-то более глубокое, что-то более таинственное: ужас в лесу, ужас перед непроницаемой силой и властью леса.

28. К «мертвецу» в бесконечном лесу

В лесу при Лумисуо, за Ленинградом, апрель

Несколько лет назад я сидел в кресле оркестра в Большом театре в Москве, прежней Императорской опере и самом большом театре Советского Союза, и смотрел представление знаменитого балета «Красный мак», который тогда привел в восторг рабочие массы русской столицы. Действие балета происходит во время первой коммунистической революции в Китае, той, которой руководили Чан Кайши и советский комиссар Карахан, красный диктатор Китая. Я сидел рядом с писателем Булгаковым, автором пьесы «Дни Турбиных». В определенном месте на сцену устремляется масса одетых в красное танцоров, которые символизируют китайских коммунистов, и большая толпа танцоров в желтой одежде, которая представляют контрреволюционные силы. Битва между обеими армиями цветов, армией красных маков и армией лотосов, увеличивается до предельной силы, она повинуется хореографической архитектуре, которая богата волютами, дугами, спиралями, и производит чрезвычайное, поразительное воздействие. Утонченное искусство балетной школы прежнего Императорского театра, которое была восстановлено советским правительством, гигантская хореография – в апогее битвы участвовали примерно тысяча двести танцоров – вся эта удивительная, абсурдная и все же по-детски символическая фантазия, молниеносное, легкое скольжение ног, тысяч быстро раскрывающихся и так же быстро закрывающихся рук, внезапные повороты и вращения более тысячи танцоров создавали в гигантском помещении театра, в котором бесчисленная, состоящая преимущественно из рабочих публика сидела в сжатом молчании, неповторимая, насыщенная удрученным ожиданием атмосфера.

Масса зрителей сидела, с неподвижно направленными на сцену глазами, вцепившись руками в подлокотники кресел, напряженно нагнув тела вперед, в лихорадочно возбужденном ожидании. Медленный, тяжелый аромат мака, кажется, наполнял зал, капал сверху на толпу, закутывал ее в тепловатую, плотную волну странной дремоты опиума. Ослепленные контрастом красного и желтого, глаза в огромном светящемся колесе видели вращение лепестков, пестиков, тычинок, цветы и цветы, цветы из плоти. И из этой опиумной дремоты возникало что-то вроде страха, истинное и реальное боязливое ожидание.

Потом внезапно музыка лопнула в громком крике и замолчала, вихрь маковых цветов и лотосов остановился одним рывком, и под трепетным крылом лепестков, двигающихся запыхавшимся дыханием танцоров, появились сотни и сотни человеческих лиц, еще вздрагивающих от усилий танца. Это было как освобождение. Масса зрителя на несколько мгновений оставалась в глубоком молчании, как будто убитая наповал. Одна молодая работница, которая сидела передо мной, воскликнула со вздохом облегчения: – Ах, я думала, это были бы действительно настоящие цветы! Потом последовали неистовые аплодисменты, без конца, буря неистовых криков.

Я вспомнил об этом событии вчера, когда я с группой офицеров и солдат двигался к самым передним позициям в лесу Лумисуо. Потому что идущий во главе нашей колонны стрелок-лыжник неожиданно остановился, внимательно слушая, мы все остановились и внимательно слушали, напрягая слух, сверля взглядом лесную чащу.

Лес вокруг нас постепенно оживал, наполнялся странными шумами, особенными, таинственными звуками. Казалось, будто деревья передвигались, бежали на цыпочках по снегу. Вокруг мы замечали шелест, шорох, очень легкое шелестение, вроде как дыхание, как будто не одна, а сто, не тысяча, а сто тысяч веток и сучков там и тут ломались в чаще леса с едва слышным треском. Это был тот же самый таинственный шум, который произвела бы толпа людей, которая молча бредет по большому лесу. Мы остановились и затаили дыхание. И внезапно справа от нас, между стволов деревьев появилась финская разведгруппа, «Sissit». Осторожно они скользили по снегу, белые маскхалаты исчезали и тотчас же снова появлялись между елями прозрачным теням. Я изверг вздох облегчения и воскликнул: – Ах, я думал, что деревья на самом деле маршируют! Мы смеялись; вздох, смех сняли мое подавленное состояние. Потому что у неподвижности и молчания леса есть тысячи голосов, они снимают плотный покров с продолжающегося, состоящего из тысяч внезапных отдельных движений общего движения. Лес это живое животное, огромный лежащий в засаде хищник. И страх, который лес внушает каждому, кто не знаком с его сущностью, происходит как раз из этого инстинктивного перевоплощения только представляемого в действительное, этой «веры» и этого «чувствования», что деревья действительно двигаются вперед, что у них есть пасти, глаза и руки, чтобы реветь, высматривать и хватать.

Вскоре после этого мы достигли маленького лагеря. Две палатки поднимались сбоку дороги, рядом с несколькими русскими солдатскими могилами. Это были останки разведывательно-дозорной группы из двадцати человек, которая днем раньше просочилась через финские позиции и добралась сюда, чтобы умереть. Простые, еще свежие могилы, над каждой в снег воткнута маленькая деревянная планка, и на планку надета советская шапка, войлочная татарская треуголка. На дереве выцарапаны имена погибших, и имена финских солдат, которых они убили. Внутри палатки, в которую я вошел, несколько полуголых солдат сидели на корточках вокруг примитивной печи, которые стоят в каждом «корсу» и в каждой палатке. Светлый дым и приятный аромат березы наполнял палатку. Было жарко. При нашем появлении солдаты сказали «hyvää päivää», добрый день, внимательно смотрели на нас, не говоря больше ни слова. (В лесу никто не говорит. Да и нечего говорить. Люди в лесу – это камни, кусты, животные: не только люди). Они осматривали нас, рассматривали с большим любопытством мою форму, мою шапку альпийских стрелков; но все равно не говорили ничего, как будто они были немыми статуями из гранита или древесины. Их только что сменили на посту. Усталые и почти голые они сидели вокруг печи и сушили себя. Брюки, гимнастерки, маскхалаты висели на натянутой через палатку железной проволоке. Солдаты безмолвно из рук в руки передавали друг другу пачку сигарет, которую я предложил одному из них. Когда я встал, чтобы идти, они снова сказали «hyvää päivää», ничего больше. Они продолжали сидеть вокруг печи и курить; их маленькие серые глаза светились в полумраке.

Офицеры, которые идут со мной, сообщают мне, что две советских разведгруппы проникли в лес, за линией дозоров. Мы молча продолжаем путь по узкой тропе, медленно и осторожно, стараясь не шуметь, пристально глядя по сторонам. Винтовочные выстрелы и пулеметные очереди разносятся тут и там в глубине леса, прерываемые длительным, глубоким молчанием. Рой шальных пуль с шипением жужжит нам нами, сломанные ветки падают на снег. В тишине вокруг нас тысячи едва слышных трещащих шумов, похожих на легкий беспрерывный зловещий шорох змеи в траве. Лес выглядит на первый взгляд покинутым и пустынным, совершенно нетронутой остается вязь фигур из теней крон и ветвей на ковре из снега.

Из белой листвы березовой чащи совершенно внезапно выныривает навстречу нам финский стрелок-лыжник, «Sissi», скользит перед нами, прижимая рукой готовый к бою «Konepistooli» (чудесный маленький финский пистолет-пулемет. Светлые тени «Sissit» беззвучно скользят слева от нас между деревьями. Я могу отчетливо разглядеть их в сумерках леса, который становится все плотнее. Тусклый свет стекает сквозь высокие ветви пихт, елей и берез. Кукушка настойчиво и монотонно повторяет свой манящий зов, звучащий как чистый металл. Мы в районе, где разведгруппы обоих противников сталкиваются часто. Это девственная местность, можно сказать, что-то вроде промежутка между самой передней финской боевой линией и невидимо разбросанными в лесу гнездами сопротивления.

Внезапно сверху дребезжит гортанный звук. Как хриплый любовный призыв птицы. Я гляжу вверх и вижу, что высоко между верхушками деревьев на фоне лесных сумерек выделяется деревянная вышка, что-то вроде трапеции из перекрещенных балок, высотой пятнадцать метров, которая все больше сужается кверху и заканчивается маленькой площадкой с остроконечной защитной крышей над ней, похожей на монгольскую шапку. Ступеньки в нескольких местах ведут наверх к платформе, подобно винтовой лестнице. Это одна из тех наблюдательных вышек, которые русские тут и там сооружают в лесах за самой передовой линией. Теперь она в руках финнов. Наверху из башни финский наблюдатель следит за большой частью леса, следует взглядом за извилистой дорогой разведгрупп «Sissit», обнаруживает засады русских патрулей, и всегда готов предупредить о них, по телефону или световыми сигналами. Гортанный звук, который мы слышали, это знак нам, что дорога свободна. Хриплый звук, как любовный призыв птицы, говорил я. Потому что в лесу нужно изменять свой голос. Крик зверя, треск ветки, сухой звук ломающейся ветви – это иногда не что иное, как измененные человеческие голоса. Мы достигаем, между тем, самой передовой позиции. Она представляет собой длинную зигзагообразную траншею, вырытую в замерзшей земле. Глубокая траншея постоянной позиции, покрытая гладкими светящимися березовыми ветвями и еловыми ветвями, ветвями прекрасной желто-красной арктической ели и бледно-желтой березы. В определенных интервалах вдоль траншеи можно увидеть шахту «корсу», блиндажа, пулеметную позицию, противотанковую пушку, миномет. Все размещено совершенно, аккуратно, чисто, гладко, ухожено с максимальной тщательностью, в чем выражается не только природа финской дисциплины, которая основывается, прежде всего, на любви к регулярному порядку, но и хладнокровный, любящий точность менталитет этого народа, мне даже хотелось бы сказать, его лютеранский характер, его любовь к простому, ясному, важному. Тем не менее, это порядок, который похож на каркас, лишенный фантазии, строгий и трезвый.