У кладезя бездны. Часть 2 - Александр Афанасьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хвостовой ротор!
Вертолет — смертельно опасный противник для боевого пловца, действующего, что на суше, что в воде, поэтому борьба с вертолетами — первое, чему их учили. Самая уязвимая точка вертолета — не кабина, не турбины — а хвостовой ротор. К нему ведет длинный, не дублированный и находящийся под нагрузкой вал, с сам хвостовой ротор приводится этим валом через редуктор, в котором есть смазка. Даже автоматная пуля может повредить этот редуктор, масло вытечет и тогда до катастрофы останется максимум несколько минут… и то вряд ли. Вертолет начнет беспорядочное вращение вокруг своей оси, и…
Паломник вскинул пулемет и открыл огонь по хвостовому ротору. Он выпустил не меньше сорока пуль, прежде чем в вертолете кто-то что-то начал понимать. Вертолет начал разворачиваться в его сторону, чтобы обдать его градом пуль из бортовой установки… Паломник залег за стеной, надеясь, что пули ее не пробьют. Но вертолет так и не открыл огонь. Паломник лежал и слышал, как раздался какой-то треск… а меньше чем через минуту что-то с грохотом упало совсем неподалеку…
Капитан Марио Галеано лежал рядом с разгромленной церковью… и хотя он был еще жив. По всему было видно, что это — ненадолго. Опытный взгляд Паломника — моментально сказал ему, что капитану Галеано, его наставнику и учителю в отрядах — не поможет уже никто и ничего.
Винтовки у него не было. Невдалеке — догорал вертолет…
Увидев Паломника — капитан попытался встать и не смог. Паломник опустился на колени, достал аптечку, начал обрабатывать его раны. В живот попало не меньше двух пуль плюс — возможна травма позвоночника и еще одно ранение — выше, в мягкие ткани. Возможно, даже двух пакетов, которые были у Паломника — не хватит…
Надо сделать укол — от болевого шока гибнет больше солдат, чем от самих ранений.
Капитан — оттолкнул руку со шприц — тюбиком.
— Не надо…
— Молчите…
— Не надо. Я… не смогу говорить.
— И не надо. Надо…
Капитан снова дернул рукой.
— Не трать… Все равно… не поможет.
— Да пошел ты…
— Перетащи меня… в церковь. Я хочу… умереть там…
Паломник понял, что все бесполезно. Начал раскатывать плащ-палатку, чтобы уложить на нее капитана.
В церкви, несмотря на пулеметный обстрел, было удивительно покойно. Через дыры в стенах, проделанные пулями крупнокалиберного пулемета сочился свет. В лучах света — плавали пылинки, тянуло дымом с места падения вертолета…
Капитан все еще был в сознании.
— Помолись… за меня… — сказал он.
Паломник отрицательно покачал головой.
— Я больше не верю.
— Помолись… как сможешь… твоя вера крепче… многих. Ты страдал за нее… и воевал за нее…
— Я страдал из-за предательства.
— Ты страдал… из-за веры… — сказал капитан — иногда, я думаю… неужели Христос хотел того… что мы делаем сейчас.
— Наверное, нет…
— Ты прав… нет. Тех, кто сегодня служит мессы, он выгнал бы… из храмов, как выгнал менял. Помолись… а я тебе все расскажу.
Паломник посмотрел по сторонам — на стене, рядом с ним было совсем не поврежденное изображение Святой Вечери. Чуть наивное — Христос и его ученики были изображены рыбаками, как и те, кто строил эту церковь. Но это изображение в расстрелянной из пулемета церкви было дороже, чем алтари в храмах Ватикана. Паломник был уверен в этом, потому что изображение это — простые люди писали с любовью. Алтари в ватиканских храмах писали за большие деньги… и что угоднее Господу.
Паломник молился, обращая к Господу простые, но честные слова, прося его о помощи и обещая покарать тех, кто нес на этой земле зло. И слушал лежащего рядом с ним на плащ-палатке умирающего капитана.
Примерно через полчаса — Паломник вышел из церкви. Посмотрел на восток… там горела подожженная разлившимся вертолетным топливом пересохшая трава. Пожар распространялся.
Пулемет за спиной, винтовка в руках — Паломник широким шагом направился на восток, к побережью. В его ушах — по-прежнему звучал голос капитана, говорившего то, во что разум отказывался поверить…
Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести[77].
Клянусь, что задуманное мною не зло.
Клянусь, что все содеянное мною не зло.
Просто — они должны поплатиться…
Время настоящее
11 июня 2014 года
Милан, Централе
— Синьорина…
Ночь. Автомобиль. Жадные лапы… вонючая борода… мерцание огней в окнах машины.
Каир.
— Синьорина…
Крис очнулась, видимо, с криком — потому что побеспокоивший ее мужчина, с сумкой на ремне через плечо, как у почтальона — отшатнулся, а все в вагоне посмотрели на нее.
— А…
— Вам плохо? Вызвать врача?
Она пыталась понять, где она. Язык был не английский — певучий, мелодичный, богатый. В окне слева — мелькали однотипные, обделанные сайдингом коробки производственных корпусов, была видна большая, скоростная, автомобильная дорога, по которой в несколько рядов шли машины. Она сидела в кресле, похожем на самолетное.
Поезд. Да… поезд. Она в Италии. В Италии. Италия…
— Что? Нет, нет… спасибо.
Человек с сумкой почтальона посмотрел на нее подозрительно — и тут она поняла, что заговорила с ним по-английски, а бедняга, наверное, не понимает этот язык. Но он наверняка понял, что она хотела сказать: отрицание почти во всех языках мира выражается словом, начинающимся на "н". Ноу в английском, найн в германском, но в итальянском, нет в русском.
— Ваш билет, синьорина.
— Что? Коза? Коза?
— Билет, Билет… — человек с сумкой почтальона показал блестящий массивный предмет, который почему-то вызвал у Крис ассоциацию с орудием пыток — la biglietto.
— О, си — Крис порылась в большой сумке, которую носят журналистки и проститутки и протянула кондуктору билет. Тот щелкнул своим предметом, оставив несколько неровных дырок.
— Скузи — сказала Крис — простите.
— Ниенте аффато. Бон вояджио, синьорина…
Кондуктор направился заниматься другими пассажирами. Крис еще раз взглянула в окно — заселенные территории, автомобильная дорога, небольшие городки. Милан. Она едет в Милан, по делу…
Порывшись в сумке, она вытащила косметичку, посмотрела на себя в зеркало. Что же… если кому-то нравятся ведьмы… тот на нее наверное клюнет.
Поезд шел с большой скоростью…
Милан…
Насчет этой вынужденной поездки она испытывала… смятение, скажем так, это чувство нельзя было описать какими то простыми словами. Она была растеряна, выбита из колеи, зла прежде всего на себя. Она упустила репортаж, который мог принести ей всемирную известность — хотя в душе понимала, что вернее всего попытка получить этот репортаж привела бы ее в неглубокую могилу. Она встретилась с такими людьми, с которыми раньше не встречалась — с русскими дворянами, флотскими офицерами. Она прикоснулась — только прикоснулась — к какому то темному, неоднозначному, страшному — и все же пугающе привлекательному миру. Миру с людьми, вооруженными автоматами, миру, требующему постоянно оставаться в напряжении, миру, где ты сегодня на авианосце — а завтра во враждебной стране один, за сотню километров от любой возможной помощи. Миру, где люди готовы не раздумывая убить за то, во что верят, а при необходимости — и умереть. Миру, где обычные, в общем-то, люди делают чудовищные вещи, оставаясь при этом обычными людьми. Этот мир пугал ее — но в то же время она дорого бы дала за то, чтобы вновь прикоснуться к нему.
И — она сама в этом никогда бы не призналась — из головы у нее никак не шел этот странный русский дворянин — адмирал, который при необходимости может, не задумываясь убить несколько человек — а уже через час вести светскую беседу, очаровывая женщину за столом. Она не знала, что такие люди существуют, и не могла его понять, как не пыталась.
Крис не была дворянкой и не знала, что такое военное дворянство. Единственный дворянин, которого она знала до этого — носил черный шарф, обожал злобные проделки и едва удерживался от того, чтобы не вылететь из Кембриджа, где учился. В ее понимании — дворянство превратилось в некий анахронизм, игру для больших мальчиков, где все называют друг друга как-то по-дурацки и выполняют не менее дурацкие, ничего не значащие ритуалы для того, чтобы подчеркнуть свою мнимую исключительность. В Британии — испокон века отношение к любым чудакам очень толерантное. Но она и представить себе не могла, что существует другое дворянство.
Она прекрасно понимала, что движет этим человеком, потому что то же самое двигало ее рано погибшим отцом. Долг, долг и еще раз долг, эти четыре буквы определяли всю жизнь таких людей, придавали ей цельность и осмысленность. Долг заставлял таких людей совершать поступки, которые в любом другом случае являлись бы преступлениями — но в этом были только исполнением приказа. Вера в праведность того, что делаешь, в необходимость этого для страны — помогала таким людям не сойти с ума и оставаться таким, как есть.
