Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том I - Виктор Холенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одним словом, 43-й год для отца оказался совсем провальным. А вот в рыбацкий сезон 44-го года, когда он снова перешёл на свой невод на острове, слава о его бригаде пошла уже по всей Камчатке: на океанской стороне, где обычно стоял невод, в ловушку по-прежнему хорошо шли и лососёвые разных пород – от горбуши до чавычи, и жирная тихоокеанская сельдь, краснощёкие могучие вожаки гигантских косяков которой по своей величине порой не уступали всё той же некрупной горбуше. Но к тому периоду особенно обострилась ещё одна застарелая проблема для камчатских рыбаков, главным образом океанского побережья: в невиданной ранее массе подошли косяки окуня-терпуга. Эта красивая океанская рыбка в нарядной радужной окраске, кстати, довольно сочная и вкусная во всех видах приготовления – в варёном, жареном, пареном, вяленом и копчёном, в то время считалась нетоварной, на неё не было даже каких-либо расценок. Её было много, особенно в августе, она забивала ловушки неводов на океанской стороне побережья, оттесняя товарные лосось и сельдь. Но рыбокомбинаты категорически отказывались принимать на переработку терпуг. А ведь шла война, страна испытывала острый дефицит продуктов питания, в то время как камчатские рыбаки вынуждены были десятками тонн выбрасывать такую полезную рыбу за борт. И мой отец был одним из тех рыбаков, которые потребовали от местных властей в конце концов решить положительно эту наболевшую проблему. Она была решена лишь к концу войны, когда наконец-то и за этой рыбой был узаконен статус товарной…
9
В начале лета 45-го года отец снова взял меня на остров. И что поразило: на острове было практически совсем тихо, не в пример первым моим посещениям год-два тому назад. Да, былой птичий базар, когда в небе было темно от непрерывно снующих на встречных курсах – к скалам и к морю бесчисленных стай топорков и арочек, когда с великим трудом можно было из-за их нескончаемого с утра до вечера гомона услышать речь стоящего рядом с тобой человека, казалось, исчез куда-то безвозвратно. Конечно, это была ещё одна вынужденная жертва молоху войны, избежать которой не удалось и здесь, на Камчатке, в тысячах вёрст от фронтовых баталий. Не знаю, как у взрослых, а у меня, почти десятилетнего в ту пору ребёнка, может быть, впервые в жизни неизбывной печалью по утраченной толике живой природы окутало сердце. И это острое ощущение, наверняка ещё неосмысленное тогда полностью и, может быть, даже непонятое до конца, а лишь на интуитивном уровне, бессознательно сфотографировавшего происшедшее во всей его глубине и трагизме, запечатлелось в памяти на всю мою жизнь.
Правда, пробыл я там на тот раз совсем недолго. Но всё равно я успел несколько раз побывать на переборке невода. Обычно, когда рыбаки отдыхали на вяло качающемся на океанской волне кунгасе, я ловил на многометровую донную удочку треску. Огромные рыбины, вытащенные на поверхность с большой глубины, широко раскрывали пасти: в них засели крупные крючки с наживой, на которую они так опрометчиво позарились. А для меня это было простой забавой. Кто-то из молодых рыбаков помогал мне вытаскивать крючки из рыбьих пастей, цеплять на них новую наживку из красных кусочков мяса нерки. Я снова забрасывал глубоководную снасть за борт кунгаса, а парень убеждал меня, что треску можно ловить даже на красную тряпку вместо обычной наживки. Другие рыбаки засомневались, начали спрашивать друг у друга, нет ли случайно у кого хоть кусочка красной материи. Но найти её так и не удалось, и эксперимент не состоялся, и я до сих пор так и не знаю, можно ли ловить треску на красную тряпку. А тогда за всеми разговорами-пересудами мы все как-то не заметили, что совсем недалеко от ловушки невода вдруг вспенилось море, и из его глубин выплыла огромная железная рыбина. Это была подводная лодка с большой буквой «Щ» и незапомнившейся мне двузначной цифрой, выведенной на мокрой рубке белой краской. Вскоре на узкой палубе лодки, рядом с пушкой возле рубки появился давно, видно, не бритый человек в флотской робе и весело прокричал в мегафон:
– Ребята, рыбкой не угостите?
На нашем кунгасе все сразу оживились, пара мужиков в длинных рыбацких сапогах спрыгнули в трюм, лишь частично заполненный уловом после недавней переборки невода, и стали выбирать лосося покрупнее, да чтобы обязательно был он ещё и с икрой. Дар получился довольно солидным, и когда его на шлюпке доставили к борту подводной лодки, моряки передали рыбакам свой подарок, восторженно встреченный на кунгасе. Это были несколько бутылок красного вина – портвейна «Три семёрки», как объяснил кто-то из сведущих рыбаков, выдаваемого подводникам в порядке обязательного спецпитания. Один из рыбаков с сожалением вздохнул:
– Лучше бы спиртику…
Другой ему тут же возразил:
– Спиртик и в магазине купишь. А это вино я только раз в жизни пробовал, да и то перед самой войной…
Вот так я нечаянно оказался свидетелем такого случая вполне допотопного товарообмена на чисто житейском уровне: ты – мне, я – тебе. А потом вспомнил, что точно так же и совсем недавно моя мама отдала от чистого сердца за буханку мокрого ржаного хлеба полуголодным солдатикам всю домашнюю выпечку из надоевшей нам всем белейшей американской муки, приготовленную на несколько дней для собственной семьи. И этот факт я тогда тоже принял, как само собой разумеющееся дело…
Ну а жизнь в нашем селе после майских таких необычайно радостных праздников как-то незаметно приняла совсем обыденный характер. Прекратились весенние танцульки по вечерам на спортивной площадке возле нашего маленького
