И я там был - Юлий Ким

Был человек: и следствие, и суд, и зону прошел достойно, а на воле сил не хватило жить, наложил руки на себя.

Был человек, молодой и запальчивый, под всеми крамольными письмами расписывался, на все шмоны ездил, и пошел с друзьями на площадь и был взят со всеми, но в участке одумался, сказал, что на площади оказался случайно, и был отпущен. Друзей судили. Никто из них к нему претензий не имеет.

Был человек, уже отсидевший срок за диссидентство, по выходе не утихомирился, был взят вторично и на этот раз на следствии раскололся. Отпустили без суда, друзья встретили холодно. Он был потрясен: за что? за временное помрачение? До сих пор считает, что это было помрачение, и друзей простить не может.

Был человек, совсем уж молодой, совершенно неготовый, рассказы наивные писал, то есть по всем показателям – «тонкая кишка», – но дали ему семь лет, и на зоне был он вместе с Буковским непреклонным и авторитетным зэком.

Был человек, пошел на площадь, получил свое, на зоне по окончании срока за шустрый характер получил еще столько же. Кончился второй срок – стали варганить третий, или пиши покаянную, пусть не в «Правду» – в лагерную многотиражку. Черт с вами, написал. Отпустили.

И вот еще: был человек самолюбивый и решительный, и к аресту приготовился, но на следствии вдруг раскололся, печатно покаялся и был освобожден. Друзья спросили: что ж ты? Он в ответ: «Я шел на 190-ю (до трех лет), а мне стали давать 70-ю (до семи). На это я не шел».

Вот вам, господа присяжные, иллюстрация к вопросу о правильном расчете кишки. Да вот и ответ: нечего человека уговаривать. Он и сам всегда рассчитывает свои силы и возможности, даже когда просто идет на рынок, а не на битву. И только будущее показывает, правильно ли он рассчитал. А предвидеть будущее безошибочно – это может только Бог.

Были однажды дерзнувшие – потом всю жизнь жалевшие.

Были рискнувшие только раз – потом всю жизнь гордящиеся, причем требовательно.

Все это были разные люди, по-разному откликнувшиеся на зов времени, и каждый по-своему заплатил за отклик, но было у них у всех нечто общее. Все это были люди в большинстве своем обыкновенные, «как ты да я, да целый свет», простые советские служащие, учителя, врачи, студенты, и толковали, и думали они точно так же, как ты да я, вот только одно отличило их от массы сверстников и единомышленников: они дерзнули на открытый протест, на выступление против режима.

Конечно, можно было противостоять режиму и по-другому. Были, так сказать, легальные марксисты (Лен Карпинский, Рой Медведев), были вольные художники с их свободным искусством и вызывающими вернисажами, вольное слово звучало и в театре, и в кино, и в песне. Собирали тайно деньги в помощь семьям диссидентов (например, математик Манин), прятали крамольные архивы (например, артист Калягин). Но на прямую схватку с режимом, на статью – шли только диссиденты.

6

Господа присяжные, я подытоживаю.

Всем известен пример со стаканом, налитым до середины. Одни считают: стакан наполовину полон, другие – наполовину пуст. Кто прав?

О Петре Якире говорят: да, он много сделал для правозащитного движения, но он сломался (и тем словно бы зачеркнул все предыдущее). Забывают при этом, что при костоломном режиме не то чудо, что сломался, а то, что вообще посмел открыто восстать. Хотя б на год, на день, на час, на миг. Поэтому все-таки справедливее сказать: да, его сломали. Да, он назвал множество имен во время следствия и суда (правда, все имена и без него были КГБ известны). Но главное все-таки то, что сделано им для правозащитного движения. А чтобы иметь об этом представление, я предлагаю посмотреть на его обвинительное заключение как на оправдательное.

Я вычеркиваю из него всю эту дребедень – «клеветнические измышления», «тенденциозное освещение», «представляет общественную опасность», «спекулируя положениями Всеобщей Декларации прав человека» и тому подобное, я стираю кавычки в цитируемых документах, оставляю протокольное изложение фактов и получаю вот что.

В течение 1968–1972 годов Петр Якир подписал и распространил:

– «Обращение к деятелям науки, культуры и искусства», где процесс Гинзбурга и Галанскова характеризуется как звено в цепи беззаконий, являющееся логическим завершением общественной жизни последних лет;

– обращение в адрес Президиума Консультативного совещания компартий в Будапеште – о преследовании граждан в СССР за убеждения вплоть до насильственного заключения в психиатрические больницы. (Этот документ, помнится, особенно тогда разозлил власти: кто-то в Будапеште воспользовался им для спора с Кремлем.);

– заявление Государственному Прокурору СССР о полном произволе властей в искусстве, общественных науках, о положении крымских татар;

– обращение в Комитет прав человека в ООН с призывом защитить попираемые в нашей стране человеческие права;

– обращение по поводу годовщины ввода войск в Чехословакию, который рассматривается как интервенция с целью пресечь демократический путь развития;

– письмо, адресованное Пятому Всемирному конгрессу психиатров в Мексике, о нашей карательной психиатрии;

– открытое письмо в защиту Буковского.

И еще десятка два подобных документов.

Кроме того Петр Якир передал для размножения на машинке и фотоспособом девяти различным лицам «Хронику», с пятого по двадцать третий выпуск, и от каждого из них получил от двух до десяти копий, которые впоследствии широко распространил. В частности, из его квартиры «Хроника» и другие материалы подобного рода отправлялись в Новосибирск, Мелитополь, Ленинград, Обнинск, Орел, Вильнюс, Одессу, Пермь и другие города.

А также на Запад. В этом ему помогали корреспонденты Д. Дорнберг и Д. Аксельбанк (журнал «Newsweek»), Фрэнк Старр («Chicago Tribune»), Пьер ле Галль («France Press»), Д. Бонавиа («Times»), Э. Уоллер (агентство «Reuters»), У. Коул (CBS) и другие.

В свою очередь по этим или другим каналам получил и распространил следующие сочинения: «Технология власти» А. Авторханова, «Все течет» В. Гроссмана, «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» А. Амальрика, «Только один год» С. Аллилуевой, «Мои показания» А. Марченко, «Неподцензурная Россия» П. Реддауэя и еще множество статей, листовок, брошюр и журналов.

Это далеко не вся картина, но основной объем и характер его деятельности здесь представлен.

7

Вернувшись из недолгой рязанской ссылки, Петр жил замкнуто. Высокие опекуны устроили его работать по специальности – он занимался архивом московского метро. Довольно быстро он и там раскопал что-то интересное, и был немедленно отстранен от архивной работы и переброшен на обслуживание чисто технических задач. И через некоторое время он подал на инвалидность и на пенсию…

Он потихонечку спивался, и компанию ему все чаще составляли уличные алкаши. Это было долгое угасание. 14 ноября 1982 года, в день его смерти, хоронили Брежнева. Надо всем Союзом ревели гудки и траурные марши. Сама того не зная, страна отпевала и его, Петю – восставшего и сраженного своего зэка.

1995

Воспоминание о Давиде

1

В московском Писательском доме есть Дубовый зал. Высокий, в два этажа. Стены белые, панели и лестница на второй этаж – темные, они, наверное, из дуба и есть. Там в хрущевские времена Лев Кассиль собирал свои «четверги» не то «пятницы». Это называлось «устный журнал» или «встреча с интересными людьми». Однажды и я оказался среди «интересных» как преподаватель литературы, сочиняющий развеселые песни. И когда до меня дошла очередь, я и грянул на своей семиструнке:

Навострите ваши уши,Дураки и неучи:Бей баклуши,Бей баклуши,А уроки не учи!

Стяжал аплодисмент.

Затем из публики прозвучало:

– Хотел бы я учиться у такого учителя!

Кто это?

– Давид Самойлов, – объяснили мне.

О! Я был польщен. Тем более, что уже тогда я числил его в первых мастерах, уже выделял его из блистательной плеяды соплеменников, что делало честь моему вкусу в моих глазах. Сам Давид Самойлов! А не какой-нибудь там.

Я был ему представлен – и мы расстались, лет на пятнадцать. То есть видеться-то мы виделись, в каких-то общих залах или квартирах, но толком посидеть не приходилось. Когда мы познакомились, он был безусым, но это я знаю, а не помню, по тогдашним фотографиям знаю. А помню его только в усах. И когда в феврале 90-го года в том же Дубовом зале молча уселись мы с Городницким за необъятный поминальный стол, глянуло на меня с траурного портрета его молодое, любимое, но незнакомое мне лицо. И было мне странно, словно не Давида я поминал. И зал Дубовый был какой-то ресторанно-вокзальный, и совсем не уютный, каким он был при Кассиле.

2

Хотя нет, ну как же, виделись мы. У него в Опалихе, в просторном деревянном доме под Москвой – но плохо помню я этот вечер, это какое-то воспаленное мгновение среди тягостной осени 73-го года.