И я там был - Юлий Ким

Я придумал простенькую мелодию, в мажоре, зато удобную для двухголосия, в терцию, и мы с дочерью моей Наташкой неоднократно ублажали Давида приятным дуэтом. Правда, по привычке либо традиции Давид поставил над этими стихами посвящение такое: «Ю. К.» – и я все время испытываю легкое недовольство, так как среди близких его знакомств имеется и Юрий Карякин. Вполне может расшифровать в свою пользу.

Послушал Давид на пластинке песенки, сочиненные Геной Гладковым на мои стихи для фильма «Обыкновенное чудо» (по Шварцу, Марк Захаров снял). Несколько раз заводил и очень смеялся над монологом Андрея Миронова (в роли министра-администратора), когда он рассказывает, как вошел к принцессе, поклявшейся застрелить первого встречного:

Пальнул я в девушку,Пальнул в хорошую,По обстоятельствам,А не со зла, —

этакий расхлябанный фокстротик. Я даже несколько огорчился: все-таки не самый лучший номер. Другие не в пример красивше.

Давид говорит:

– Другие красивше, но я так тоже умею. А так – не умею: «Пальнул я в девушку…», – и залился.

Моих крамольных он не любил. Он их называл «палитицкие». Это словечко из давнего его воспоминания. Когда-то он был известен немногим, и то как переводчик. Ради хлеба насущного переводил он не только талантливых. И вот прибыл как-то в Москву недавно переведенный им акын и, поселившись в люксе роскошного отеля «Украина», призвал к себе Давида.

В беседе с ним акын, в частности, изрек следующее:

– Стихи бывают какие? Стихи бывают: лирицкие, палитицкие и худозственные. Хороший поэт должен уметь всякие стихи. Я умею.

– Вот и давай, – говорит Давид, – пой мне лирицкие и худозственные, а палитицких не надо.

Но я таки достал его однажды – спел ему свою «Матушку Россию» и был похвален.

– Давид! Так ведь это же политическая!

– Нет, это художественная песня!

При этом текущий политический момент его всегда и очень живо интересовал, и Володю Лукина, который «был вхож», расспрашивал всегда подробно и пристрастно. На Ганнибаловом валу немало было и поведано, и обсуждено. Давид именовал Володю «профессор Лю Кин» – во-первых, потому, что тот специализировался на «Тихоокеанском регионе», а во-вторых, был похож на китайца до того, что нас с ним в нашем родном Московском педагогическом в свое время путали.

8

Он любил классическую музыку, знал ее хорошо, на концерты ходил и нас зазывал, бывало.

Послушали Пикайзена, выходим, я Давиду говорю:

– Тут приехала какая-то банда из Тбилиси, рок-группа, в программе песни битлов, – пошли?

Давид засмеялся:

– Знаешь анекдот? Среди ночи муж внезапно является из командировки. Жена – туда-сюда, спрятала любовника в свой туалетный шкафчик с парфюмерией. Ну, муж повертелся, пошнырял – уехал. Жена отпирает шкафчик, оттуда вываливается кавалер, зажавши пальцами нос, и шепчет: «Умоляю: кусочек говна!»

Однако слушать группу не пошел и, как выяснилось, не зря: кусочек оказался порядочной кучей…

Особенно нравилась ему Седьмая симфония Шуберта. В стихах однако написано: «Шуберт. Восьмая».

– Но имеется в виду Седьмая, – сказал Давид.

– А тогда почему же?

– А для благозвучия.

И в самом деле: какие еще возможны варианты? «Шуберт. Шестая» и «Шуберт. Седьмая» – оба хуже. Еще имеется: «Шуберт. Вторая» – но это слишком далеко по номеру. Как уже было сказано, благозвучием Давид дорожил и, как видите, предпочитал его достоверной информации. Мастеру можно.

Да, замечательно хозяйничал он в своем поэтическом хозяйстве, вольно, с удовольствием, и все ему было по плечу, и озорничал как хотел – потому что плохо, нескладно у него получиться просто не могло. Вся эта история с Юлием Кломпусом… Я иной раз думаю, что «Инга Ш.» объявилась у него исключительно из-за рифмы «ингуша». Хотя нет! Пожалуй, сначала была все-таки Инга, а уж потом – о, нечаянная радость! – можно вчистую рифмовать с «ингушом»! Какое оказалось богатое имя!

Что же до блистательной коллекции самоваров, то (гордо):

– Кроме тульского. Остальные все выдумал.

Вот не знаю, что он думал о нашем авангарде. О, наш авангард! Как это один из них выразился о Пастернаке с Мандельштамом? «Для своего времени они были стилистически продвинуты дальше других». Чего я лично о нашем авангарде никак не скажу. Вбок, вкривь, влево-вправо – но не дальше. Теорию знают, историю изучили, формой овладели – но уехали от натуры. Без натуры же ни стиля, ни поэзии нет. Изобретательство разве что. Поэт и ветеран Демидыч уверенно говорит: «Я такие стихи километрами могу писать». И тут я Демидычу верю больше, чем когда он про водку говорил. От Давида я подобного не слышал, но он-то имел все права на такое заявление. С такой натурой (и культурой) можно все попробовать, во все игры поиграть. Он и играл все время. То в элегию его потянет, то в балладу. То книгу о рифме напишет, то комедию сочинит. То стихотворный диалог четырехстопным хореем, вставляя ремарки в размер. И это я только о жанрах. А если еще о технике, о словаре, о «стилистической продвинутости»…

А между тем он все ждал, тосковал по новому слову, все кликал нового гения. Но, видать, еще не время. Петр Первый действовал в начале века, а слово раздалось только в середине. А наш поворот еще и покруче. Впрочем, повороты, возможно, не так уж прямо взаимосвязаны с новыми поэтическими рубежами.

На вопрос, кто у нас первый поэт, Давид ответил сразу: Бродский.

А я называю их обоих.

Смешное дело. Получил как-то Давид письмо, из Симферополя. Пишет ему молодой поэт: так и так, очень прошу – вернитесь к своей подлинной фамилии, ведь по-настоящему, по метрике вы – Кауфман, вот и подписывайтесь – Кауфман, потому что я поэт Самойлов Давид, а не вы! Не знаю, ответил ему Давид или нет, – я бы так написал: от фамилии отказаться нетрудно. От имени – невозможно.

Давид сочинял книги стихов, записывая их в толстенькую тетрадку черной авторучкой или фломастером, своей мелкой вертикальной клинописью. Аккуратной и разборчивой, несмотря на полуслепоту. (Или благодаря.) Наберется тетрадь – вот и книжка. «Залив». «Весть». «Горсть». Просто и полновесно. Тетрадка лежит себе и заполняется.

Однажды он мне говорит, точнее даже – чуть удивляясь сообщает:

– Позавчера не спалось… Шесть стихотворений написал. Представляешь?

Нет, не представляю. «Поэтому он Король, а мы сидим и отгораживаемся от солнца ладонями» – как говорил Арье-Лейб у Бабеля.

Другой раз он мне доверительно поведал:

– Есть у меня стихотворение, к которому я музыку придумал.

И запел в ритме вальса:

Светлые печали,Легкая тоскаПо небу промчалиСловно облака.А по ним осталосьВсе, что я сберег:Легкость, свет и старость,Море и песок.

Но главное – в мажоре сочинил! Почему-то мне кажется, что барды эту пьесу изложили бы непременно в миноре. Кроме меня.

9

Было дело в Москве, на его квартире. Она очень просторная, я в ней освоил только три помещения: большой холл со специально отгороженным обеденным отсеком, за ним большой кабинет с роялем, на рояле портрет Давида кисти Кима (Марата) – очень хороший, с глубоким внутренним светом портрет. Ну и кухня, из холла влево, тоже не тесная.

А дело было такое. Давид с утра позвонил, чтобы я приехал вечерком, в качестве эксперта: к нему сегодня приведут начинающего барда и обещают коньяк с пельменями.

И вот в обеденном отсеке на длинном столе возникло длинное же овальное блюдо с зеленью, сметаной и прочей приправой, а рядом – широкая чашка дымящихся пельменей, в самую меру анемичных и масленых. Человек было шесть или семь, главные лица: мэтр – во главе стола, со своей пепельницей и рюмкой точно в один глоток; рядом – заслуженный бард, главный эксперт (я); рекомендатель – тогда еще мало известный поэт Олег Хлебников; и абитуриент, имени которого я не запомнил. Он был протеже Олега, который был протеже Давида, чем абитуриент и воспользовался. Увидев его, я слегка изумился: настолько он не походил на «начинающего барда». Это был благополучный, в дорогом импортном костюме, сорокалетний плотный чиновник из Внешторга. Ну, что ж… «крестьяне тоже чувствовать умеют». Ладно. Вот и робеет как школьник. Хорошо. Послушаем.

Скушали мы по рюмочке-другой, утолили первый голод сочной пельменью и расположились к прослушиванию. Зазвенели струны, зазвучали песни. Они были лирические и малохудожественные. Давид помалкивал, уступая мне право первого комментария.

Я был деликатен и по учительской привычке старался больше указывать на возможности, чем на неудачи:

– А вот здесь, в третьем куплете, хорошо бы что-нибудь контрастное… а вот тут надо бы концовочку поточнее… а здесь зачем-то бросили тему, в самом разгаре, так крупно заявили и зачем-то бросили… а вот тут…

– А по-моему, это га-вно, – вдруг решительно сказал Давид. И глядя прямо перед собой и не оставляя никаких сомнений, твердо повторил: – По-моему, га-вно.