Взлетают голуби - Мелинда Абони

Это все из-за меня, после недолгой паузы говорит матушка, Ильди на меня сердита, и я, отхлебнув кофе, поражаюсь, как матушка точно знает, о чем идет речь; давай, Ильди, расскажи, что у тебя на душе, пожалуйста, не заставляй нас ждать! Расскажи лучше ты, отвечаю я и вдруг поражаюсь тому, какая тишина стоит в «Мондиале»: не гудит витрина, не завывает вентиляция, и передо мной, в воображаемой кофейной гуще, предстает мое будущее: крохотная квартирка в городе, в ветхом зеленом доме, табличка с именем владельца на двери, табличка, которую я не смогу заменить на свою, а если и смогу, то много позже, И. Кочиш, то есть Ильдико Кочиш, или просто Кочиш, вот что я напишу когда-нибудь на полоске бумаги; я неделями не буду выходить из квартиры, буду сидеть в кухне, кухня – это кладовка, раковина с краном, красивый вид из окошка, я буду сидеть и смотреть, как льется в мое красивое окошко дневной свет.

Вчера кто-то, как бы это сказать, устроил свинарник в уборной, и матушка машет рукой в сторону туалета, Ильди, ты не хочешь сесть к нам? нет? отец крутит усы: что за свинарник? Кто-то наделал мимо унитаза, говорит матушка; не просто наделал мимо, а снял обосранные подштанники и аккуратно положил их рядом с унитазом, а самое главное, этот кто-то измазал говном все стены, говорю я, вытаскивая из себя слово за словом; как? – этого я не видела, говорит матушка; конечно, не видела, отвечаю я раздраженно, пока ты пришла, я стены отмыла. Боже мой, говорит матушка, а я, глядя на нее, четко, спокойно произношу: завтра я не стану писать меню, а напишу заявление в полицию, с жалобой на неизвестного хулигана.

Я все могла ожидать, только не того, что случилось. Отец продолжает крутить ус, он не ругается, не закуривает новую сигарету, он сидит за столиком и глядит на меня, на меня, или на стойку, или, не знаю, на посуду у меня за спиной, потом встает, медленно, опираясь на спинку стула, проводит рукой по своим густым волосам, делает пару шагов по направлению к стойке, но вдруг останавливается, и в какой-то момент мне кажется, что он пошатнулся, что он падает, падает лицом вперед, но нет, он не падает, он лишь бросает на меня быстрый непонятный взгляд и уходит в кухню, никаких ругательств, никаких проклятий, никаких вопросов, никаких напоминаний о давно минувших временах, когда его считали врагом государственного строя, моего отца-контрреволюционера, так я его иногда называла, да, тогда он был гордым, думаю я, а что теперь? Отец роется в холодильнике, перекладывает там что-то, ища подходящее мясо к понедельнику, он даже радио в кухне включает, потом принимается чистить пароварку, а я в растерянности стою в дверях кухни, смотрю на отца, голова которого исчезает в недрах холодильной камеры.

Сядь, говорит мне матушка, хочу тебе сказать кое-что; она все еще сидит за служебным столиком, а я все еще стою в двери, припав к косяку; бросить все, лекции, курсы русского языка, субботние вечера в «Вольгроте», но прежде всего – работу здесь, в «Мондиале», исчезнуть отсюда, перестать наконец изображать из себя милую барышню (большое спасибо, до свидания!), не превращаться все больше и больше в часть интерьера, вроде обоев, ковра, стенных часов, витрины; даже у пищи теперь не тот вкус, который был раньше, который был нашим вкусом; нет, я не сяду, я не хочу больше писать на грифельной доске названия блюд из дичи – Ильди так красиво пишет и совсем без ошибок! – я хочу исчезнуть из этой жизни, сломанной пополам, из этих будней, когда обслуживание гостей становится смыслом твоего бытия; меня «заставят молчать», мелькает у меня в голове, заставят молчать такими фразами, как: пусть хотя бы у вас с Номи жизнь будет счастливее, чем у нас, мы ведь лишь ради вас работаем; сядь же, говорит матушка примирительным тоном, она смотрит на меня, и взгляд ее так хорошо мне знаком, за ним открывается что-то, может быть, некий коридор, в котором гулко звучат шаги, шаги каких-то существ из кошмарного сна, они упорно двигаются вперед, они все ближе, стук шагов вонзается мне в виски, матушка судорожно пытается делать все, чтобы на золотисто-зелено-коричневых обоях не появились дыры, мысли мои уже не несутся привычным руслом, а если я не хочу, чтобы мне было лучше? если я хочу жить в старом доме с газовой плитой, раковиной, бойлером, со встроенным шкафом? нет, встроенного шкафа не будет, он такой практичный, до безобразия; я вижу, как матушка и отец стоят в моей убогой квартирке, вот и мы так жили двадцать пять лет назад, когда только приехали в Швейцарию, неужто ты способна на такое? Посмотрите же на окно, разве свет, что льется в него, не красив? (собственно, это единственное, чего я хочу, – красивое окошко), матушка поднимает руку, чтобы привлечь мое внимание, вывести меня из ступора, Ильди, ты что, не слышишь? отец открывает в кухне оба окна, чтобы поскорее выветрился едкий запах чистящего средства; если мы сейчас не защитим себя, если хотя бы не попытаемся что-нибудь сделать, то грош нам цена, говорю я отцу, матушке, косяку, который подпирает мне спину (когда уезжаешь, покидаешь родную землю, нельзя оборачиваться, надо целеустремленно идти вперед, с готовностью принимая все, что встретишь; кто же это сказал?), отец берет в руки распылитель, его затылок, похоже, пытается что-то сказать мне, но что? прошу мне ответить, говорю я, вы можете хотя бы посмотреть мне в глаза? матушка встает, делает два шага ко мне, ты ждешь ответа? – что ж, хорошо! Отец убирает распылитель, специальной губкой трет раковину, по радио звучит легкая мелодия, я ежусь от холодного осеннего воздуха, матушка садится на табуретку возле посудомоечной машины, что теперь? – я стою, как стояла, у дверного косяка.

А потом возвращаюсь в зал, на минуту задерживаюсь у стойки, словно собираясь сделать заказ, прохожу дальше, вдоль столиков, второй, пятый, десятый, одиннадцатый, пожимаю руки фрау Кёхли и фрау Фройлер, и еще фрау Хунгербюлер, это мои любимые посетительницы, ну и еще, конечно, строительные рабочие, их имен я не знаю и просто киваю им, проходя мимо, шаги мои по ковру бесшумны, покрытая зеленым лаком входная дверь распахнута, она манит меня, я спускаюсь по трем ступенькам, некоторое время стою на тротуаре, потом иду к каштану, несколько листьев уже лежат на асфальте, стоя у ствола каштана, я смотрю на «Мондиаль», но что внутри, не вижу, потому что окна блестят отраженным светом, мне хочется спеть песенку, я нагибаюсь, поднимаю один листок, разве что-нибудь изменится, если этот листок будет не здесь, а где-нибудь еще? я быстрым шагом направляюсь к подземному переходу, тихо шуршат мои спортивные туфли, ты думала когда-нибудь, что было бы, если б ты сейчас жила в Воеводине, в самом пекле войны, какими бы были тогда наши будни, спрашивает матушка, и голос ее, отдаваясь эхом в переходе, звучит торжественно и немного грозно, голова моя как бы сама собой поворачивается направо, налево, к витринам, мотки шерсти, спицы, пуловер с этикеткой «Ручная работа», несколько ярких ламп, освещающих эту небольшую выставку, да, уж мы-то действительно тратим время совсем не на мелочи, каждый день речь идет о жизни и смерти! Матушка осеняет себя крестом; разве это мелочь, если человек берет рукой собственное говно, чтобы размазать его по стенам уборной в кофейне? – спрашиваю я у витрин, что тянутся справа и слева, в них выставлены тетради, цветные карандаши, циркули разной величины; вопрос, как разложить в витрине обычную бумагу: рационально или чтобы было красиво? школьная сумка на гвозде, с двумя катафотами, за стеклом они отливают оранжевым цветом; там дети не могут больше ходить в школу, потому что у родителей нет денег на автобусные билеты; Ильди тоже почти наверняка не смогла бы получить образование, за свиньями бы смотрела в хлеву, коров доила, да и мужскую работу пришлось бы, скорее всего, выполнять, ты ведь знаешь, как там сегодня с мужчинами; я иду дальше, оставляя за спиной вопрос за вопросом, подземный переход – подходящее ли место для витрин? в глазах у матушки – мольба, она одного хочет: чтобы я поняла ее правильно, ведь если она поминает сейчас войну, это лишь потому, что она опасается, как бы я не забыла о самом главном, она не может мне не напомнить, что мы здесь, по крайней мере, в безопасности, у нас, какой-никакой, свой бизнес, поэтому важно не принимать все, что происходит в мире, слишком близко к сердцу, иначе бы нас тут давно не было, говорит матушка. Что ты хочешь этим сказать? Я поднимаюсь по лестнице, прыгая через ступеньку, пересекаю площадь, на которой в разных концах стоят лишь несколько машин, деревенское воскресенье, пустынное, безлюдное деревенское воскресное утро, я бросаю в парковочный автомат монету, только чтобы услышать приятный звон и увидеть, как красная стрелка отклоняется к нулевой отметке; что ты хочешь этим сказать? Как что, нам часто приходилось работать в два раза больше, чем другим, и за меньшую плату, и это бы еще ничего, в обязанности отца входило, например, вытирать блевотину какой-нибудь мерзкой собачонки, это когда он служил официантом в одном шикарном ресторане, Миклош, ты должен рассказать Ильди об этом! Единственная возможность хоть как-то продвинуться – это работа, работа и работа, а это, поверь мне, не получится, если ты не притворишься глухим или идиотом. Вы хотите сказать, это неправильно, что я не готова идти на жертвы? Жертвы? Да, что я не согласна помалкивать, делать вид, что все о’кей, а если услышу что-то, делать вид, что не слышала? Если бы у твоего отца и у меня было хорошее специальное образование… О, тогда вам, наверно, дозволено было бы открывать рот, иметь свое мнение? Да знаешь ли ты вообще, с чего мы начинали? Эти серые, унылые дни, почти четыре года, когда и солнце всходило словно лишь для того, чтобы мы трудились, работали, как машины, отец – мясником у герра Флури, потом на бойне, я – кассиршей, нянькой, а по воскресеньям мы вместе убирались в банках. В те годы, Ильди, я никогда ни о чем не мечтала, никогда, иначе бы не выдержала… Я иду дальше, миную аптеку, перехожу улицу, справа торговый центр, слева магазин готовой одежды, потом табачный киоск, чулочный магазинчик, гостиница, может ли быть жертва слишком большой? Кто-то машет мне с противоположной стороны улицы, я иду дальше, не отвечая, прохожу мимо обувной лавки, мимо витрины, в которой на прозрачных нитях висят оправы очков. Когда вас с Номи так долго не было с нами, это была большая жертва – слишком большая? огромная? я поднимаю глаза, смотрю на часы на протестантской церкви, стрелки блестят золотисто-желтым светом; отец, держа губку, оборачивается ко мне, вода с губки капает на линолеум, вы были в хороших руках, говорит отец, но губы у него не шевелятся, ресторан «Лёвен» по воскресеньям закрыт, но я останавливаюсь у стеклянного шкафчика, что у входа, читаю меню, смотрю на цены, изучаю ассортимент, интересно, что это может быть, «филе конское à la Miracle», я иду дальше, поднимаю ворот куртки, передо мной дом совета общины, полиция, протестантская церковь, да, мы были в хороших руках! Две сосны возле церкви, они выше ее шпиля, о, эти вечнозеленые растения, думаю я, главная площадь деревни, куда в стародавние времена окрестные крестьяне, должно быть, привозили на продажу свой товар, где, наверное, раньше росла липа, которая во время цветения, в июне, кружила головы строгим стражам порядка, я стою в одиночестве на главной площади, слушая равномерный плеск струи, вытекающей из металлической трубы, может, нужна была жертва еще больше, может, лучше было бы, если бы вы нас ждали еще несколько лет, отец смотрит на меня пристальным взглядом, матушка встает со скамеечки, что ты хочешь этим сказать? Не мы же с Номи приняли решение приехать сюда, вот что я хочу сказать; матушка вынимает из волос заколку, цепляет ее на карман блузки, отец швыряет губку в раковину у него за спиной; да, говорит отец, мать абсолютно права, что напомнила тебе про войну, попробуй подумать упрямой своей головой, попробуй хоть на минуту представить, во что могла превратиться наша жизнь, останься мы дома; речь совсем не об этом, отвечаю я, я всего лишь пытаюсь понять, в чем различие между вами и нами, мне не приходит в голову венгерское слово, обозначающее «различие», но у меня вдруг мелькает в голове: почему, если человек умер, о нем говорят, что он – «verschieden»[91], наверное, смерть – самая тяжелая, непоправимая степень различия; я подхожу к полицейскому участку, двери и окна с решетками, хелло, есть здесь кто-нибудь? – кричу я, но все тихо, я стучу в стеклянную витрину, в которой вывешено несколько объявлений о розыске, а также официальные сообщения местного и кантонального управлений полиции, и я представляю себе, как герр Бири и герр Бруннер, двое местных полицейских, которые по совместительству работают и на органы здравоохранения, сидят, отгородившись от внешнего мира металлическими решетками, на удобных вертящихся креслах, и с раскрасневшимися щеками показывают друг другу отличные фотографии разыскиваемых преступников, и, пользуясь воскресным покоем, заносят в протоколы информацию об определенных личностях; хотела бы я знать, почему говорят: «донести», «донос»? герр Бири и герр Бруннер наверняка не смогут ответить на этот вопрос; хелло! – мой голос разносится по безлюдной площади, перед полицейским участком моя злость обретает конкретные очертания, у нее появляется лицо, то ли братьев Шерер, то ли герра Тоньони, то ли еще кого-то, я слышу, как матушка говорит: нет смысла допытываться, кто это сделал, кроме того, у нас – семейный бизнес, значит, если кто-то из нас ошибется, мы все за это отвечаем, и не забудь о посетителях, которые любят нас, помогают нам. Да ни о ком я не забываю, отвечаю я громко, и мы оказываемся в клинче, как боксеры на ринге, мы просто не можем понять друг друга; нужно приспосабливаться, говорит матушка с тем выражением, которое я не могу уже видеть; к говну? – кричу я, а где тогда начинается собственная жизнь? У тебя мозги не на месте, Ильди, орет на меня отец и вдруг, шагнув ко мне, хватает меня за руку, тащит через кухню, мимо стойки, выкрикивая в пустой зал смачные венгерские ругательства, нет, надо, чтобы ты все знала, все видела, кричит он и, втащив меня в кабинет, рывком открывает дверцу шкафа, сует руку в карман своей куртки, вот, читай! И сует мне под нос письмо в узком конверте, рука его дрожит, это от твоей сестры! Я смотрю на марки, на толстые пальцы отца, которые словно не в силах удержать конверт; что с Янкой, как она? – спрашиваю я бесцветным голосом, не глядя на него и не решаясь взять письмо. Что значит: как она? она хорошо! прекрасно! как еще может жить человек, которому вдруг, за один день, пришлось полностью переменить жизнь? С мужем и ребенком она бежала в Венгрию, потому что муж тоже должен был идти в солдаты, в югославскую народную армию, а ее работа на радио была под постоянной цензурой! Отец убирает письмо обратно, нет, мне не обязательно его читать, самое главное я уже слышала, а вторая главная вещь: в Югославии уже все не так, как было, мужчин забирают в армию, те, кто еще сохранил здравый ум и у кого есть возможность, бегут, и что ты думаешь, как должен выглядеть город, если так много жителей уже не могут жить там, где родились и выросли? Каждый третий дом стоит пустой, знаешь, что это такое, когда постоянно растет только кладбище? Я подхожу к источнику, пью немного воды из ладони, умываю лицо, все же я должна что-то предпринять, я делаю несколько шагов, чтобы ко мне вернулось ощущение, что я нахожусь в деревне, я снова смотрю на ели, на шпиль церкви, лезу в карман, рука сжимает холодный алюминиевый баллончик, я вынимаю баллон со сливками и рисую на мостовой огромные буквы, белые, правильные, безупречные буквы из сливок, этакая невинная детская шалость, за нас, за семью Кочиш, прежде чем я навсегда исчезну из этой деревни.