Чудо, тайна и авторитет - Звонцова Екатерина

Тут, дальше, была еще дверь — явно оставшаяся от лучших времен, черного дерева, с вырезанными по периметру розами. Женщина подошла, приоткрыла ее, заглянула — и с кем-то заворковала все тем же звенящим голоском. К. не услышал слов, почему-то не решившись подойти ближе, — понял только, что речь вроде бы о гусе, да еще о чьих-то красивых волосах. Граф тем временем украдкой положил на стол большую плитку английского шоколада в золотой фольге и пару купюр.

— Нет Полинки. — Женщина прикрыла дверь. Развернулась с видом легкой досады, пошарила по юбке, отыскала погнутое кольцо с ключами и, сняв один, протянула графу. — Ускакала куда-то, как бы не пришла сейчас…

— Мы запремся, — с самым заговорщицким видом пообещал граф, подошел и поцеловал ей руку. — И шторки задернем. Ну а потом я инкогнито, через другую дверь…

— Ух, поймаю нахалку! — выдохнула женщина, но по секундному ее движению К. понял: думает она о другом и мучительно хочет вырваться.

— Не ругайте, не ругайте ее! — Граф разжал пальцы сам, шагнул к двери. Он широко улыбался, но мерцающий взгляд с каждым словом становился отстраненнее. — Это юность, она ищет приключений, а в ваших местах приключения более-менее спокойные возможны, только когда все спят.

Он взялся за ручку двери, начал было ее поворачивать. Женщина глядела долю секунды на его спину, а потом выпалила:

— Курсы так и не откроют? Лубянские? Хоть какие? Она так занимается…

Граф обернулся. К. знал его достаточно, чтобы заметить искру раздражения. Беседа ему надоедала; дверь — манила. Но ответил он терпеливо, натянув на лицо прежнее печальное всезнание вкупе с жалостью:

— Такова наша дремучая страна, сударыня, из пушки по воробьям: сначала пара дурех покушается на царей, а потом десятки чудеснейших девиц не могут образование получить. Но в фельдшерицы — это обязательно; есть у меня знакомство. Только бы повод найти; впрочем, думаю, он вот-вот будет — все удачнейше сходится…

Глаза женщины спросили: «Как скоро?», но вслух она этого не произнесла. Низко поклонилась, прошелестела: «Ждем-с очень, надеемся» — и кивнула на дверь: то ли приглашала войти, то ли умоляла скрыться скорее

с глаз.

Граф кивнул, вошел; быстро щелкнул ключ. Еще несколько секунд женщина смотрела на дверь, одной рукой прижимая к себе гуся, а костяшки другой остервенело кусая. Глаза еще сильнее остекленели: она определенно вслушивалась. К. попытался тоже, но или дверь была довольно глухая, или говорили за ней шепотом.

Женщина очнулась: быстро прибрала добро со стола и заперла в шкафу, развернулась и вышла обратно в коридор, все подергивая и подергивая головой. К. колебался. Его интересовал граф, только он, но на способность проникать в замочные скважины, коей временно наделил К. старик в алом, рассчитывать более не приходилось, да и скважина пусть имелась, но недостаточная даже для подглядывания. Как тогда понять, что здесь творится? Разве что…

В жилетном кармане опять запекло, и К. буквально почувствовал призыв огонька: «Уходи, уходи отсюда, все упустишь!». Раз обернувшись на дверь, необъяснимо гнетущую резной чернотой, он тоже выскользнул в коридор — и почти сразу женщина принялась запирать комнаты. Ключ — один из двух оставшихся на кольце — она повернула трижды, глаз все это время не открывала, точно душой отсутствовала или просто спала на ходу. Убрав ключи, она снова куда-то пошла. Голова дергалась все меньше, но другие странные движения — гуся она теперь словно баюкала — усугубляли тревогу К. Непонятная особа… не юродивая ли?

Она шла быстро и вскоре оказалась на прокопченной кухне, вероятно общей для всех бунинских жильцов. Было тихо, пусто; у печи на полу чернели жирные пятна копоти; дальше в углу валялись черепки разбитого горшка. Свет сюда почти не проникал, играя разве что на стенах с пыльно скалящейся утварью; всюду клубились тени, хотя это могли быть и разводы грязи. Нос щекотали слабые запахи щелочи, плесени и несвежего белья.

Женщина положила гуся на длинный дубовый стол, отошла, не церемонясь с юбкой, опустилась у печи на колени. Сдвинула заслонку и принялась кочергой ковырять золу.

К. не понимал, чего она хочет. Разворошить угли? Прикинуть, нужны ли еще дрова для запекания птицы? По движениям чудилось вовсе дикое: что она очень даже не против влезть в печь целиком и никогда не возвращаться на свет божий. Она еще и бормотала что-то: то ли молилась, то ли причитала — разобрать было невозможно. К. стоял у стола, глядел на ее ссутуленную спину и все гадал, кто она графу. Да, крестьянка по виду, но, может, связана с его покойной женой? Сестра? Компаньонка? Прислуга? И этот непонятный «ангел»… ангелом он ведь и звал жену, всякий раз, когда упоминал.

— Мама, мамочка! — зазвенел вдруг колокольчик за спиной. — Ты тут!

К. обернулся. Через кухонный порог только что перелетела девушка или девочка, точно не понять: растрепанные пшеничные косицы, мешковатый заячий тулупчик и серое платье с грубой красной вышивкой. На мать она походила разве что высоким ростом и нежно-кремовой кожей, в остальном была совсем другая — тонколицая, прямая, быстрая, как зверек, и с трогательно торчащими из-под волос крупноватыми ушками. И улыбка — какая настоящая была у нее улыбка, словно один-единственный солнечный зайчик все-таки пролез в кухню сквозь мутное окно. К. ничего не мог с собой поделать: не сводил с нее глаз, а думал почему-то о Нелли, с тоской и нежностью.

Румяная от холода, сверкающая ясными зелеными глазами, девушка потопталась немного в ожидании ответа, позвала мать еще раз и осеклась — увидела гуся. Приоткрыла яркий рот, не нашлась с восклицанием, но все же выдала то, как взволновала ее простая картина упитанной розовой тушки с акварельно-голубыми подкожными жилками: уставилась во все глаза, сглотнула. Выдохнула, снова разомкнула губы, но ничего спросить не успела.

— Полинка, где носило тебя? — Мать ее наконец выпрямилась и развернулась, пытаясь вытереть лицо. От небрежного движения по коже пролегли пять черных сажевых полос; брови сдвинулись. — Ветрогонка! — прозвучало, впрочем, нежнее нежного.

— Гуляла, Рождество же, дай ключики! — Полинка подошла, звонко чмокнула ее в грязную щеку. — Пойду погреюсь, хочу с книгами посидеть немного…

— Некогда тебе сидеть, профессорша, — все так же мягко возразила женщина и кивнула на гуся. — Это нам. Будем сейчас обед готовить, пока нет никого.

Полинка оглянулась и тоже — точно как мать — сдвинула тонкие бесцветные брови.

— Большо-ой… — протянула она задумчиво; румянец на щеках начал блекнуть, мочки ушей, наоборот, зарозовели сильнее. — Здорово как… Помогу, конечно!

Но вопреки словам, глаза померкли, да и улыбка приугасла. К. догадался: девушка ищет способ задать тревожащий ее вопрос. Казалось, поняла это и мать: насторожилась, подняла плечи, уставилась исподлобья. Наконец Полинка, не найдя, видимо, никаких дипломатичных изворотов, спросила просто:

— А откуда он? Мы же…

— Так, сначала нужно бы дров, Полинка, и в погреб за мочеными яблоками. — Ее точно не услышали, быстро перебили, теперь с самым строгим видом. — И, может, крупы отварим, нашпигуем его? Сытнее будет, можно каши с луком… — Мать помедлила. — А поговорим потом, ладно? Мало ли кто притащится, слюни распустит, звать придется.

Полинка шевелила губами, да и только. Отошла к гусю, стала его щупать, будто проверяя, настоящий ли. Взяла, даже понюхала, опять положила — и опустила голову.

— Ну чего ты? — проворчала мать, уперев кулаки в бока. — Славный, свежий…

Пальцы девушки вдруг задрожали, вцепились в правое крылышко, точно пытаясь его оторвать. Нежные мочки ушей цветом напоминали уже кусочки розового кварца. Злилась она? Боялась чего-то? Гусь больше не радовал ее, это точно.

— Даже если бы я вчера всех обслужила, кто хотел улучить вечерок, на такого бы не хватило, — сказала наконец Полинка, уняла дрожь в руках и резко подняла сверкнувшие глаза. — И если бы с прочими поехала в Покровский, куда нас господа зазывали, колядовать да в снегу проказничать, — нет. Говори, откуда взяла?