Последний год - Василий Ардамацкий

Г. Сазонов и я работали совместно в течение почти 6 лет над установлением тесной связи между нашими странами, и я всегда рассчитывал на его поддержку в деле превращения союза, скрепленного настоящей войной, в постоянный. Я не могу преувеличить услуг, оказанных им делу союзного правительства тактом и искусством, проявленными им в очень трудных делах, которые мы должны были осуществить со времени начала войны. Равным образом я не могу скрыть от вашего величества тех опасений, которые я чувствую, теряя в нем сотрудника в работе, которая нам еще предстоит. Разумеется, я могу совершенно заблуждаться, и, быть может, г. Сазонов уходит ввиду нездоровья, в этом случае я тем более буду сожалеть о причине его ухода.

Я еще раз просил бы ваше величество простить меня за настоящее личное к вам обращение…»

Эта телеграмма была немедленно зашифрована и отправлена в Ставку начальнику английской военной миссии при Ставке генералу Генбери Вильямсу с тем, чтобы тот доложил ее царю. Непосредственно монарху завтра будет послана их совместная с Палеологом телеграмма.

Утром Бьюкенен получил две шифрограммы. Одна от генерала Вильямса, который сообщал, что телеграфное послание уже передано по назначению и он надеется на успех. Вторая телеграмма пришла из Лондона, от министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея. В ней говорилось:

«Ваш поступок вполне заслуживает одобрения. Я благодарен, ваше превосходительство, за то, что вы столь быстро предприняли этот шаг…»

Бьюкенен спрятал шифрограмму в сейф, произнес вслух:

— Теперь все в руках божьих… — И подумал: «Россия сделает меня религиозным человеком…»

Но бог не мог помочь английскому послу…

Генерал Вильяме явно поторопился заверить его в успехе. Делом этим занимались царица, Распутин и премьер Штюрмер, и никакой бог противостоять им не мог…

Любопытно, что телеграмма Бьюкенена царю о Сазонове вскоре таинственным образом попала в руки немецкой разведки. Поднятый в немецкой и европейской печати шум по поводу бесцеремонного вмешательства англичан во внутренние и даже государственные дела России впоследствии доставил Бьюкенену дополнительные неприятности…

Спустя три дня после отправления телеграммы послов царю Сазонов, уже получивший отставку и примчавшийся из Финляндии в Петроград, сидел утром в кабинете посла Франции Мориса Палеолога во французском посольстве. Как всегда, безукоризненно и строго одетый, спокойный и ироничный, он делал вид, будто рад случившемуся. Но темно-синий костюм подчеркивал меловую бледность его до блеска выбритого лица, его удлиненные глаза, всегда строго сосредоточенные, сейчас выражали и смятение и злость. Совсем не случайно он был сейчас не у Бьюкенена, с которым был связан гораздо крепче. Не зная о том, что Бьюкенен на двенадцать часов раньше послал свою телеграмму царю, Сазонов считал, что его английский друг не сделал для него все, что мог, и, кроме всего, упустил время. Общую телеграмму двух послов он считал запоздалым шагом…

— Я подавлен… Париж растерян и все еще не верит… — говорил Палеолог. — Одно из двух: или они… — Смуглое веко его черного, увеличенного моноклем глаза мелко дрожало…

— Вы преувеличиваете значение этого факта, — сказал Сазонов, не желая, чтобы его собеседник углублялся в эту тему. — Тут нет политики. Только личное. Только, мосье Палеолог. Мне не простили протест против того, что государь взял на себя фронт.

Посол, отвергая эту мысль, повел своей массивной головой:

— Нет, Сергей Дмитриевич, то вам простили. Кому не простили, те ушли давно.

— Очевидно, наша с Барком очередь наступила теперь. Лучше поздно, чем никогда, — мягко улыбнулся Сазонов.

— Барк и вы — это финансы и дипломатия — два краеугольных камня, здесь замены, особенно сейчас, чрезвычайно опасны, — говоря, Палеолог нервно курил длинную папиросу, стряхивая пепел в бронзовую пепельницу.

— А лично я счастлив, ибо ухожу от дел, которые вели меня на эшафот, вы, я уверен, понимаете меня, — Сазонов снова улыбнулся уголками сжатого рта, но он отлично знал, что означает его уход для союзников, и сейчас ему доставляло удовольствие наблюдать тяжкое огорчение француза.

— Вы не из тех русских, кто легко может уйти от России, — возразил Палеолог.

— Но я даже не знаю, когда я ближе к России — когда был в составе нынешнего правительства или сейчас? Пожалуй, сейчас. Подумайте, мосье Палеолог, — на лице Сазонова такое выражение, будто он действительно не знает этого.

— Я понимаю… понимаю… Но когда вы были на посту, вы все делали во имя России.

— Не уверен! — с шутливым вызовом ответил Сазонов. — Не уверен, господин посол. Не делать России плохого еще не значит делать ей хорошее. Кажется, у вас ость пословица «Не воровать — это еще не значит быть честным».

— Послушайте, Сергей Дмитриевич, нам сейчас не до пословиц, давайте говорить серьезно… — Палеолог бросил папиросу в пепельницу и встал — Речь идет о вызове союзникам. То, что ваше министерство передано Штюрмеру, не нуждается в анализе. Все на поверхности. И радоваться этому могут только в Германии.

Сазонов долго молчал, и в эти минуты его бесстрастное лицо точно окаменело — зубы стиснуты, у висков вспухли желваки. Но вот он точно сбросил с себя оцепенение и сказал:

— В России Штюрмера и Протопопова вас ждут сюрпризы покрупнее моей отставки.

— Но… есть еще царь… — неуверенно произнес Палеолог.

— Я знаю о вашем протесте, — продолжал Сазонов равнодушно. — По существу, это был протест двух великих держав, союзников России в страшной войне. Ну и что это дало?

— Я уверен, наши правительства сделают решительный демарш…

— И это будет похоже на суету врачей возле умершего, — в том же тоне продолжал Сазонов. — Настроения в окопах — вот что единственное может остановить наших фокусников. Только это. Изверившись во всем, солдаты оставят фронт, этот серый девятый вал ринется в глубь страны и сметет все… и фокусников в том числе. Кто-кто, а вы, французы, знаете, что такое революция и как она делается.

Палеолог вспомнил в эту минуту свою недавнюю встречу с промышленником Путиловым и его рассказ о катастрофически опасной пропаганде, ведущейся среди рабочих и в солдатских казармах… «Неужели революция? — подумал он. — И не та, дворцовая, о какой болтают в великосветских салонах, а та, страшная, которая казнит монархов на площадях…»

— Вы имеете в виду возможность революции? — спросил он.

— Да, да, и причем ту, которую Ленин прокламирует из-за границы, а наши господа большевики делают ее на фабриках и в окопах энергично, — ответил Сазонов и, вставая, сказал — Но у меня, если хотите знать, приятное состояние — будто я соскочил с поезда, который мчится в пропасть. До свидания, дорогой друг…

Впоследствии Палеолог в отличие от Бьюкенена еще раз запишет в свой дневник мысли и сведения о грозящей России революции. Однажды такая запись была довольно длинной — о том, как в Петрограде представители французского завода «Рено» стали свидетелями вооруженной схватки рабочих с жандармами… И как премьер России утешил его, сказав, что расправа с бунтовщиками будет беспощадной. Это настолько успокоило посла, что он сразу же, что называется без паузы, записал в дневник болтовню за ужином госпожи Нарышкиной о том, почему в великосветском Петрограде так много бракоразводных сенсаций…

Как только Сазонов вышел из французского посольства, филер полиции, стоявший в нише соседнего дома, неторопливо пошел вслед за ним. На углу он передал Сазонова другому филеру, а сам зашел в ближайший полицейский участок и позвонил в свое министерство:

— Сергей вышел из французского дома в одиннадцать двадцать…

Спустя несколько минут это донесение филера уже было доложено министру внутренних дел Протопопову, и тот немедленно соединился по прямому телефону с премьером Штюрмером:

— Борис Владимирович, наш друг только что, видать, попрощался со своими французскими друзьями.

— Французскими? — удивленно переспросил Штюрмер.

— Да, как это ни странно. Скоро я буду знать, куда он теперь проследовал…

— Было ли это только прощание?

— Боже мой, Борис Владимирович, а что он теперь может сделать — член государственного совета, у которого за спиной, кроме спинки кресла, ничего нет?

— Он для нас опаснейший человек, — сказал Штюрмер. — А в сочетании с Бьюкененом вдвойне. Помните об этом…

— Не беспокойтесь, Борис Владимирович, в моих возможностях знать каждый его шаг…

Протопопов испытывал счастье от появившейся у него возможности знать все о любом человеке. Он передал начальнику департамента полиции список тридцати восьми лиц, особо интересовавших его, приказал на каждого завести наблюдательное дело и потом каждое утро начинал с того, что знакомился с данными агентурной слежки и перлюстрированными письмами. Добрая половина занесенных в список была названа ему царицей, поэтому он немедленно докладывал ей о результатах наблюдения. В Царское Село он ездил почти каждый день и видел, с каким жадным интересом слушала царица ого доклады по списку.