Психопомп - Александр Иосифович Нежный

начало. А во сне тебя схватил преследователь, чем и завершилась история. Ты проснулась. Не ищи смысла в сновидениях, с тяжелым сердцем беззаботно промолвил он. «Ах, Лоллий», – вздохнула она и попыталась подняться. Он мягко удержал ее. Полежи еще у меня на коленях. Тебе неудобно? Что ты. Давно не было мне так покойно. В наступившей тишине отчетливо было слышно, как пощелкивают на кухне стрелки часов. Парки бабье лепетанье, спящей ночи трепетанье, жизни мышья беготня… Ты что-то шепчешь. Пушкина вспомнил. Пора, мой друг, пора? Нет. Я помню чудное мгновенье, ни на секунду не задумываясь, сказал он. Ах ты, неисправимый врунишка, устало промолвила она. Сколько сейчас? Одиннадцать, должно быть, сглатывая комок слез, произнес Лоллий. Давай я тебя отнесу в постель. Завтра рано вставать, далеко ехать. Он без труда поднял ее и, не зажигая свет, понес в спальню. «Вот видишь, какая я легкая». «Ничего себе, – солгал он. – Еле донес. Это не ты легкая, это я сильный».

6.

Повествование наше снова повернуло в неожиданную сторону. Впрочем, что значит – неожиданная? Читатель был предупрежден, что Ксения прикажет долго жить мужу своему и сыну. Что ж тут неожиданного, умрем мы все. И гадать нечего. Из неясных побуждений мы скрывали до поры, какой именно недуг свел ее в могилу если не во цвете лет, то, по крайней мере, в возрасте, когда иные бесстрашно начинают новую жизнь, принимаются за роман с надеждой, что успеют поставить последнюю точку до мгновения, когда из ослабевшей руки выпадет перо – или – когда подернется мглой клавиатура компьютера: у кого как; охотятся в Африке наподобие одного нашего знакомого, уложившего в саванне знатного буйвола, чьи изогнутые кверху рога украшают его кабинет как раз над рабочим столом, то есть над самой головой; к добру ли? тем более он и свадьбу сыграл, обменяв прежнюю пожилую супругу на синеглазую молоденькую прелестницу, вице-мисс красоты наших окрестностей; основательно вкладываются в некий фонд, посуливший через пять лет троекратное увеличение капитала; не безумная ли затея? не обреченное ли предприятие? или мало пронеслось над нашими легкомысленными головами всяческих «Властелин» и «Чар», чтобы вышибить блудливую мечту о скором и легком обогащении? Сегодня беден, а завтра кум королю, брат Абрамовичу А какое искушение для богов неба и земли эти пять лет, по прошествии которых должен пролиться золотой дождь! Пять лет! Кто тебе сказал, глупый человек, что ты целым и невредимым выплывешь на тот берег? Что не пустишь пузыри на полпути? Или узнаешь об исполнении никчемной твоей мечты на больничной койке с полнехонькой уткой на соседнем стуле, которую никак не соберется вынести нерадивая нянька? Острый лейкоз спалил Ксению за полтора месяца. За это время она дважды побывала в больнице, перенесла химиотерапию, потеряла волосы, истаяла и в последние дни с дрожащей на побелевших губах улыбкой спрашивала Лоллия, как она выглядит. Он клялся. Ты лучше всех. Она с усилием поднимала высохшую руку с увядшей кожей, с удивлением разглядывала ее и бессильно роняла на постель. «Какой ты обманщик, – едва слышно говорила она. – Принеси зеркало». «К чему тебе зеркало, – пытался отговорить ее Лоллий. – Не нужно оно тебе. Ты себя в платочке не видела? Поверь: очень тебе идет». «Принеси, – настаивала Ксения. – Какая я». Но, глянув в зеркало, которое Лоллий нарочно выбрал самое маленькое, древнее, некогда купленное бабушкой на толкучке в Кабуле, – глянув в тусклое стекло и увидев свое отражение, она закрыла глаза и шепнула: «Убери». В этом зеркале, поспешил Лоллий, Софи Лорен не узнает себя в той старухе, которую оно ей покажет. Из аптеки пришел Марк, сел к ней на постель, взял за руку и принялся молча перебирать ее пальцы. День ото дня глаза ее делались все больше, все прозрачней, резче выступали скулы, нос стал тоньше и острее. В последний день за окном сияло солнце, ярко голубело небо, на голых еще ветвях лип висели крупные капли от прошумевшего ночью дождя. «Лоллий, – невнятно произнесла она. – Почему так темно. Откинь занавески. Или сейчас вечер?» Было утро, девять часов. «Да, – с усилием произнес он, – вечереет». «Марик, – позвала она, – дай мне попить. Марик, ты где, я тебя не вижу». У Лоллия затряслись плечи. Марк приподнял ей голову и поднес к губам стакан. «Марик, – с усилием глотнув, сказала Ксения. – Ты далеко». «Нет, мама, я рядом». Она смотрела прямо в лицо ему просветлевшими неподвижными глазами. «Далеко. Бабушка. Папа». «Они тебя ждут», – промолвил Марк. «Что ты?! – сдавленно вскрикнул Лоллий. – Зачем?» «Ты всех увидишь. И не бойся. Я буду рядом, – низко склонившись над Ксенией, шептал Марк, и на его лице появлялось выражение, какого раньше не замечал Лоллий: печальное, и отрешенное, и строгое. – Ты сейчас заснешь и проснешься там. Не бойся, – повторил он, осторожно и крепко сжимая ей руку. – Там покой. Там все тебя любят. И мы с папой к тебе придем. Будем все вместе. Закрывай глаза. – И он положил ладонь на глаза Ксении. – Засыпай. Я тебя так люблю. Засыпай».

И она уснула.

Лоллий стоял возле постели, на которой лежала Ксения, только что живая, а теперь – бездыханная, и не мог понять, как это случилось, этот переход, эта последняя разлука. Где она? Куда ушла? Увидит ли он ее? Он чувствовал себя раздавленным червяком под сапогом бездушного прохожего. Зачем это все – страдание, боль, смерть? Я не хочу этой непроглядной тьмы. Бесконечной ночи без проблесков света. Нет, я не требую ее возвращения – но я требую… я настаиваю… я прошу… Боже мой! всего-навсего я хотел бы понять, почему ей выпал этот жребий. Пусть мне скажут, пусть объяснят, в конце концов, хотя бы для того, чтобы мы, я и Марик, знали, как нам жить дальше. Она была грешна? Да, если осмелиться назвать грехом некоторое упрямство и порывы к своеволию. Разве это грех? Разве из-за этого отправляют на казнь? Она была плохая жена? Я был ей подпорченный муж, а она – супруга непорочная, супруга верная, супруга милосердная и любящая. Она была равнодушная мать? И говорить даже стыдно, настолько велика была ее преданность сыну. Она не посещала церковь? Не молилась с народом? Не исповедовалась? Не причащалась? Если в этом считать ее грех, то такая грешница дороже Богу, чем все, сколько их есть, молящиеся в храмах, чурающиеся скоромного, в черных платочках, с глазами, опущенными долу, и сжатыми в ниточку губами. Чистая ее душа у Бога, словно драгоценный брильянт, словно овечка без порока, словно младенец у материнской груди. Неужто