Психопомп - Александр Иосифович Нежный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И как хорош сам этот мир, не правда ли? Дельфин выставил из воды длинный нос, дружелюбно улыбнулся и промолвил, ну и далеко же ты забрался, братец ты мой. Лоллий кивнул, соглашаясь: далеко. Сам не знаю, каким ветром меня занесло. Не скажешь ли, где я? Всё там же, услышал он. Странно. В том городе, где он жил, нет ни кита, ни дельфинов, ни рыбок, снующих у самого берега, нет сверкающего океана и редких белых облаков вдали, а есть толчея людских толп, озлобление в каждом взгляде, серое небо и сизые дымы от бесконечного потока машин. Когда-то он обитал в переулке с деревянными домами, шумящими липами, чистым снегом зимой; все давно исчезло, и когда однажды он оказался здесь, то увидел тесно стоящие друг подле друга высоченные дома, набитые машинами дворы и людей с хмурыми, без тени улыбки лицами. И дом, в котором он жил, некогда самый большой в переулке, словно уменьшился в размерах и робким, беспомощным старичком стоял в окружении молодых наглых соседей. Он говорил себе: как жаль. О чем он жалел? О замощенном крупным булыжником переулке, по которому иногда дребезжал грузовичок или проезжала легковушка, черная «эмка» с человеком в сером плаще и такого же цвета шляпе рядом с водителем, или изредка громыхала телега, запряженная крупной сильной лошадью, оставлявшей на мостовой свой крепко пахнущий след? Нет; что жалеть о том, что невозможно сохранить? Переулок был обречен, словно человек в немалых годах, которого обошли стороной инсульт, инфаркт и смертельная опухоль, но который медленно и неотвратимо угасает от старости – подобно тому, как под лучами солнца тает, становясь все меньше и меньше, снежная гора с накатанным блестящим ледовым спуском. О фонтане во дворе, любимом детище домоуправа Багрова, которого однажды вечером два молодых человека вывели из конторы, усадили в машину и увезли в известном направлении – да так умело и надежно, что несчастный домоуправ с тех пор не видел ни дома, ни фонтана, ни карусели рядом с ним? Только в памяти Лоллия взлетали ввысь и опадали радужные струи – тогда как на самом деле фонтан давным-давно высох, и в точности, как в фонтане Бахчисарайском, у него уныло капала из ржавой трубы вода. О чем жалеть? О школе в соседнем переулке? Что ж в ней было такого, о чем можно было бы вздохнуть с умилением, дрожью в сердце и теплым чувством? Об учительнице географии, женщине лет сорока со смуглым лицом, усеянным крупными веснушками? Внезапно, посреди урока, пообещав показать французский канкан, она забралась на стол и принялась отплясывать на нем, к восторгу пятнадцатилетних олухов бесстыдно задирая юбку, напевая и помахивая указкой, которой только что показывала столицу Австралии город Канберру Через два года она умерла в лечебнице для душевнобольных. Или о соседе по парте, здоровом парне с косой челкой на лбу, от которого всегда несло табаком так, что учитель математики кричал на него резким голосом: «Сафронов! Мозги прокуришь!»? Последнее, что Лоллий слышал о нем, что в компании взрослых воров он ограбил сберкассу, был пойман и на восемь лет уехал в лагерь. Вернулся? сгинул на зоне? – Лоллий не знал. Удивительно было исчезновение людей из его жизни. Сколько их прошло рядом, и где они сейчас? Может быть, они умерли; может быть, живы; но для него все равно что умерли. И, встретив кого-нибудь из давних знакомых, людей из прошлого, он должен был приложить немалые усилия, чтобы в огрубевших и уже почти застывших чертах лица с набрякшими веками и начинающим отвисать вторым подбородком разглядеть черты другие, светящиеся молодостью, радостью и надеждой. Но ведь и так случалось, что напрасно всматривался Лоллий – всматривался, не узнавал, но с фальшивой бодростью восклицал: ну как же! – и напряженно ждал, когда этот человек обмолвится хотя бы словечком, из которого стало бы ясно, кто он и с каких пор знаком с Лоллием. О чем жалеть? Не жизни жаль, бормотал он, вспоминая… а жаль того огня, который когда-то так сильно горел в нем, но с годами становился все слабее и вспыхивал лишь изредка, сообщая воображению легкость и выхватывая из мрака, казалось бы, позабытые слова. Он шел берегом, постепенно поднимающимся вверх, – так что некоторое время спустя, глядя вниз, уже не различал в воде ни быстрых маленьких рыб, ни камней, ни лежащих на дне раковин. Вода казалась темнее; лишь там, где океан сливался с небом, она по-прежнему вспыхивала ослепительными белыми огнями. Слева стеной стояла высокая трава. Изредка налетал ветер, верхушки ее пригибались, и все сплошь становилось тогда тускло-серебряным. Отчетливо стали доноситься до него немолчные, пронзительные, вселяющие тревожное предчувствие крики. Он брел дальше. Крики усиливались, заглушая шорох набегающей волны и шелест травы. Наконец, тяжело дыша, он выбрался на каменистую площадку и обомлел от несметного количества поднявшихся в воздух чаек. Они кружили, пролетали с ним рядом, спускались ниже, к своим гнездам в отвесных белых скалах и, как весталки, нестройным хором сулили испытания и утраты. «Что вы кричите, злые птицы, – сказал Лоллий. – С ума сойти». Крупная чайка села возле него, взглянула желтыми круглыми глазами и, склонив белую голову, явственно произнесла: «А тебя никто не звал». Он потерял дар речи. Нехорошая птица. Она призывно крикнула – и тотчас подлетели три чайки, одна больше другой, уселись в круг и уставились на Лоллия янтарно-желтыми недобрыми глазами. «Это коршуны какие-то, а не чайки, – со смутившимся сердцем подумал Лоллий. – Белые, а крылья черные». Он спросил: «Что надо?» Одна из птиц вспорхнула и, подлетев к нему, ударила изогнутым клювом в затылок. Лоллий согнулся и прикрыл голову руками. Теперь уже все четыре чайки кружили над ним и пронзительно кричали: «Жалкое создание! вон отсюда! не знаешь, куда пришел!» Он поискал глазами какой-нибудь увесистый камень. Но всё камушки попадались ему. Тут его клюнули в руку, и он со всех ног пустился по тропе, полого спускавшейся к кромке воды. Куда
