Изюм из булки. Том 2 - Виктор Шендерович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну конечно, — у кого же муж не умер в шестьдесят втором году!
…про Жванецкого и Володина
Однажды Жванецкий сказал Володину: «Как же я тебя обожаю за то, что ты не знаешь, как открывается дверь у автомобиля!».
…про Марка Бернеса и Никиту Богословского
Это был пятьдесят седьмой год. Москва, фестиваль молодежи и студентов. Толпы иностранцев! Впервые! И приехали пять французских композиторов, сочинители всех песен Ив Монтана: Франсис Лемарк, Марк Эрраль, еще какие-то… Знаменитейшие фамилии! И к ним был приставлен Никита Богословский — во-первых, как вице— или президент общества «СССР — Франция», а во-вторых, у него прекрасный французский.
Ну вот. А я тогда играл в Эрмитаже «Необыкновенный концерт», а по соседству выступал Утесов. И так как только от меня, «конферансье», зависело, два часа будет идти наш «концерт» или час двадцать, то я быстренько его отыгрывал, чтобы успеть на второе действие к Леониду Осиповичу. Я его обожал.
И вот я выбегаю, смотрю: стоит эта группа — пятеро французов, Никита и Марк Бернес. Он к ним очень тянулся… И идет такая жизнь: Никита что-то острит, французы хохочут. Я ни слова не понимаю, Бернес тоже. И он все время дергает Богословского за рукав: Никита, что ты сказал? Тот морщится: погоди, Маркуша, ну что ты, ей-богу!
Через минуту опять хохочут. Бернес снова: Никита, что он сказал?
На третий раз Богословский не выдержал: «Марк, где тебя воспитывали? Мы же разговариваем! Невежливо это, неинтеллигентно…».
Потом он ушел добывать контрамарку французам и себе, и мы остались семеро — совсем без языка. Что говорит нормальный человек в такой ситуации? Марк сказал: «Азохн вэй…». Печально так, на выдохе. Тут Фрэнсис Лемарк говорит ему — на идиш: «Ты еврей?». Бернес на идиш же отвечает: «Конечно». «Я тоже еврей», — говорит Лемарк. И, повернувшись к коллегам, добавляет: «И он еврей, и он еврей, и он…».
Все пятеро оказались чистыми «французами»! И все знают идиш!
Марк замечательно знал идиш, я тоже что-то… И мы начали жить своей жизнью, и плевать нам на этот концерт Утесова! Тут по закону жанра приходит — кто? — правильно, Богословский! Мы хохочем, совершенно не замечаем прихода Никиты…
Он послушал-послушал, как мы смеемся, и говорит: «Маркуша, что ты сказал?». А Бернес ему: «Подожди, Никита! Где тебя воспитывали, ей-богу? Мы же разговариваем!».
Это был единственный раз в моей жизни, когда мое происхождение послужило мне на пользу…
Быть знаменитым…
На восьмидесятилетие Зиновия Ефимовича к нему на дачу съехались, по-моему, вообще все. Включая некоторое количество людей, про которых я не поручусь, что Гердт их знал!
По долгу службы явился вице-премьер Илюшин — вручить юбиляру орден, называвшийся «За заслуги перед Отечеством III степени». И, видимо, кто-то подсказал Илюшину, что он едет поздравлять интеллигентного человека.
Вице-премьеру положили закладочку в том Пастернака — и, вручив орден, Илюшин открыл том на этой закладочке. И обрадовал присутствующих сообщением, что сейчас прочет имениннику стихотворение «Быть знаменитым некрасиво».
Отличный выбор в случае с Гердтом, не правда ли?
Зиновий Ефимович отреагировал счастливо и немедленно: «Давайте лучше я вам его прочту!». Но Илюшин же готовился! Нет, говорит, я. Тогда Гердт, мастер компромисса, предложил ему: «Давайте так: строчку вы, строчку я…».
И вот — прошу представить сцену.
Илюшин (по книжке): «Быть знаменитым некрасиво…»
Гердт (наизусть, дирижируя красивой, взлетающей в такт правой рукой): «Не это поднимает ввысь…»
Илюшин (по книжке): «Не надо заводить архива…»
Так они продвигаются по тексту, и всех, кроме вице-премьера, охватывает озноб, потому что все вспоминают последнюю строчку. Которой сейчас лучше бы не звучать совсем.
«Живым и только до конца».
Гердту оставалось жить совсем немного, и он знал это.
Положение спас сам Зиновий Ефимович (раньше других вычисливший грядущую неловкость). И когда вице-премьер пробубнил свое: «Позорно, ничего не знача…» — Гердт, указав на себя, закончил: «Быть притчей на устах у всех…».
И плавным жестом обвел присутствующих, и рассмеялся, и замахал руками, прерывая это мероприятие. Последние строфы прочитаны не были.
Гений не дал чиновнику попасть в идиотское положение.
Степень
С орденом, который привез Гердту этот Илюшин, — отдельная история. Ее рассказал мне Евгений Миронов.
Вечер того же юбилейного дня. В гостиной накрыты столы, а Гердт лежит у себя в комнатке, в халате, и приходящие по очереди присаживаются рядом. Наиболее близким людям Зиновий Ефимович предлагает рядом с собою прилечь. И прикладываются на диван рядышком то Рязанов, то Ширвиндт…
Пришел поздравить Гердта и Евгений Миронов. Присел на кровать, разговаривают. Вдруг Гердт встрепенулся:
— Женя, знаешь — меня же орденом наградили!
Гордость за получение цацки в устах Зиновия Ефимовича звучала так неожиданно, что Миронов растерялся.
— Да, — весомо продолжал Гердт, — я орденоносец! — И, с места в карьер:
— Таня, Катя! Где мой орден? Давайте его сюда!
Пришла Татьяна Александровна: Зямочка, зачем тебе орден?
Гердт — в крик:
— Дайте мне мой орден! Что я лежу, как мудак, без ордена!
Нашли орден. Гердт положил его на халат, полежал так немного и сказал:
— Вот, Женя. «За заслуги перед Отечеством третьей степени».
Помолчал и добавил:
— То ли заслуги мои третьей степени, то ли Отечество…
К девяностолетию
…Зиновия Ефимовича на его родине, в маленьком городе Себеж, благодарные земляки решили поставить памятник. На цоколе придумали написать: «Великому артисту Зиновию Гердту».
Татьяна Александровна забраковала слово «великому». Сказала:
— Оставьте что-нибудь Чаплину…
Ах, как бы Зиновий Ефимович, гений самоиронии, порадовался этой фразе!
Изюм из булки
Опасные гастроли
Дело было в семидесятых.
Поезд ехал по Средней Азии — от Ташкента вглубь. Наступило очередное утро. За окнами тянулся безнадежный пейзаж; у окон, глядя в этот пейзаж безнадежными взглядами, стояли: Роман Карцев, Виктор Ильченко и их друг, режиссер Исай Котляр, ехавший с ними на гастроли. А рядом с Исаем у окна стоял полковник госбезопасности, ехавший вглубь по своим госбезопасным делам.
Верблюды, саксаулы, домики-мазанки, барханы, барханы…
И Исай Котляр, глядя на все это, вдруг печально и отчетливо молвил, поворотясь к полковнику:
— Вот что здесь было до советской власти…
В этой фразе таилась неуязвимость синкопы, смещающей удар на неударную долю. Чекист захлебнулся от ярости и ушел в свое купе, хлопнув дверью.
Ночной пароль
— Доброй ночи, — сказал в ночи глухой мужской голос, совершенно мне неизвестный. — Передайте, пожалуйста, Людмиле Александровне, что бешеные суки не щенятся…
— Что? — переспросил я, пытаясь проснуться.
— Передайте Людмиле Александровне, что бешеные суки не щенятся… — настойчиво повторил глухой голос.
— Хорошо, — согласился я, покрываясь испариной.
Неизвестный на том конце провода помедлил секунду и повесил трубку, а я остался сидеть в ночи у телефона, как мешком ударенный.
Я понял, что моя жена начала работать на какую-то иностранную разведку…
Наутро выяснилось: нашу девятилетнюю дочку на даче укусила многодетная собака, и жена (перед тем как на ночь глядя повезти Валентину в больницу) успела по телефону озадачить знакомого врача вопросом о приметах собачьего бешенства.
А меня, значит, решила не беспокоить.
И вот глубокой ночью звонок и — «бешеные суки не щенятся»…
Рыба
Баба Саша работала в регистратуре в поликлинике. Отсидев однажды две смены подряд, она отправилась домой и по дороге зашла в гастроном. В рыбном отделе долго смотрела на витрину, пытаясь собраться с мыслями, и наконец, ткнув пальцем в какую-то рыбу, спросила:
— Как фамилия?
Продавщица посмотрела на рыбу, подумала и ответила:
— Треска.
Профессиональные травмы
…вообще — обычное дело …
Когда за утренним кофе вместо слова «сливки» глаза прочли на упаковке слово «силовики», я понял, что пора завязывать с политической публицистикой…
Но это что! Мой приятель, женатый на учительнице младших классов, рассказывал: придя домой за полночь, он лег в супружескую постель и, исполнив супружеский долг, услышал от не вполне проснувшейся жены:
— Садись, пять.
Песня
