Сочинения - Уильям Теккерей

Тут моя жена отважилась указать на тот непреложный факт, что все мы лишь краткий срок гостим на земле.

– Вздор! – воскликнула баронесса. – Разве Адам не шил почти тысячу лет и Ева не была все это время по-прежнему прекрасна? Я всегда ставила покойного мистера Тэшера в тупик этим вопросом. Что мы такое натворили с тех пор, что наши жизни так укоротились, спрашиваю я?

– Вам, верно, всегда сопутствовало счастье в вашей жизни, раз у вас есть желание продлить ее на такой срок? – спросила у баронессы ее собеседница. – Вы так любите и умеете ценить остроумие, но разве вы не читали знаменитого описания бессмертных в «Гулливере» декана Свифта? Мой папенька, да и мой супруг тоже говорят, что это одна из самых прекрасных и самых страшных притч, когда-либо написанных. Лучше не жить совсем, чем жить без любви, и я знаю, что случись что-нибудь с моим ненаглядным Джорджем, тут моя супруга смахнула платочком слезу, – я буду просить у бога только одного – чтобы он поскорее призвал к себе и меня.

– А кто будет любить меня на том свете? Я совершенно одинока, дитя мое, вот почему я предпочитаю оставаться здесь, – жалобно сказала баронесса, и в голосе ее прозвучал испуг. – Ты добра ко мне, да благословит тебя господь! Хоть я и бранчлива и характер у меня скверный, а все-таки мои слуги в лепешку разобьются ради моего удобства, поднимутся среди ночи в любой час и никогда не станут мне грубить. И я все еще люблю играть в карты. Правду сказать, без карт жизнь была бы совсем пуста. Почти все уже ушло из нее, только и осталось, что карты. После того как я потеряла последние два зуба, я уже даже не могу съесть свой обед. В старости мы мало-помалу утрачиваем все. Но у меня еще остаются мои карты – благодарение небу, у меня еще остаются мои карты! – И тут она начинала дремать, мгновенно, однако, пробуждаясь, стоило моей жене пошевелиться или приподняться со стула, несчастная боялась, что Тео ее покинет. – Не уходи, я не могу оставаться одна. Тебе не обязательно разговаривать. Я просто люблю смотреть на твое лицо, моя дорогая! Это куда приятнее, чем видеть перед собой противную насупленную физиономию моей старой Бретт, которая уже столько лет хмурится на меня из разных углов моей спальни.

– Вот как! Баронесса опять за своим криббиджем? – (Примерно таким восклицанием прерывает высокородная графиня карточную игру тетушки Бернштейн в Тео.) – А мы с милордом Эсмондом приехали вас проведать! Подойди, поздоровайся с бабушкой, Эсмонд, и скажи ее милости, что твоя милость ведет себя примерно.

– Моя милость ведет себя примерно, – повторяет ребенок. – (Госпожа Тео весьма забавно изображала мне эту сцену в лицах.)

– Так что он, скажу вам, пошел не в своего папашу! – оглушительно кричит леди Каслвуд. Ей почему-то угодно было вообразить, что тетушка глуха, и она всегда ужасно кричала, разговаривая со старухой.

– Вы, миледи, сами избрали в мужья моего племянника, на радость и на горе, – возражает тетушка Бернштейн, которая теперь всегда теряет душевное равновесие при появлении молодой графини.

– Но он оказался в сто тысяч раз хуже, чем я думала. Это я говорю о твоем папеньке, Эззи. Если бы не твоя мать, одному богу известно, что бы из тебя получилось, сынок! Мы с ним сейчас отправляемся проведать его королевское высочество малютку-принца. Как печально, что ваша милость что-то неважно выглядит сегодня. Ну, да что там, никто не остается вечно молодым. Ух ты, до чего же мы все-таки меняемся к старости! Подойди и поцелуй эту даму, Эззи, у нее тоже есть маленький мальчик. Ба-ба-ба! Да, никак, это вашего малыша видела я там, внизу? – А наш Майлз и в самом деле был в нижних комнатах: Тео из каких-то своих соображений брала его иногда G собой, а тетушка так дорожила ее обществом, что готова была примиряться с присутствием в доме ребенка. – Так ваш малыш здесь? Ах, плутовка! восклицает графиня. – Небось подбираетесь к денежкам вашей старой тетки? Что ж, бог в помощь! Да чего вы так испугались? Она же глуха как пень. Пойдем, Эззи. До свиданья, тетушка! – И графиня, шелестя юбками, выпархивает из комнаты.

Слышала ли тетушка Бернштейн слова миледи? И где же тот блеск ума и острый язык, которыми так славилась эта старая дама? Или и этот огонь потух вместе с пламенем ее глаз? Но кое с кем она и сейчас еще готова была скрестить оружие. Когда вдовствующая леди Каслвуд и ее дочь Фанни приехали проведать баронессу (мою жену эти благовоспитанные аристократки попросту не замечали), она держалась с ними величественно и даже до некоторой степени надменно. Назло им, она в их присутствии была подчеркнуто ласкова с миссис Уорингтон, а когда моя жена удалилась, стала на все лады расхваливать ее отличные манеры и заявила, что хотя племянник, возможно, и заключил довольно опрометчивый брак, но, несомненно, взял себе в жены очаровательную женщину.

– Словом, моя дорогая, я так тебя превозносила, – сказала баронесса, что, боюсь, они готовы были выцарапать тебе глаза.

Но, вот перед маленькой американкой баронесса явно терялась и робела. Она так боялась графини, что попросту не решалась отказать ей от дома и даже за ее спиной не осмеливалась говорить о ней дурно. А каслвудские дамы при всей своей неприязни к Тео все же не выцарапали ей глаз. Однажды они подъехали к нашему домику в Ламбете. Моя жена сидела в эту минуту у раскрытого окна, у всех на виду, держа на коленях ребенка. Огромного роста лакей величественно прошагал через наш маленький садик и передал слуге визитные карточки этих дам. Их визит столь же мало обрадовал нас, как мало задевала нас их неприязнь. Когда наш друг пивовар предложил нам снова свою карету, миссис Уорингтон поехала в Кенсингтон, и Гамбо передал великану-лакею наши визитные карточки в обмен на те, кои удостоились мы получить от его высокородных хозяев.

Имея собственный выезд, баронесса редко догадывалась предложить нам карету и, отговариваясь тем, что она-де боится своего кучера и не решается лишний: раз приказать ему запрячь лошадей, отпускала Тео с ребенком и служанкой домой пешком даже под дождем. Но после того, как на Вестминстерском мосту какие-то грубияны дважды напугали мою жену, я напрямик заявил тетушке, что не позволю миссис Уорингтон навещать ее, если ей не будет обеспечено безопасное возвращение домой. После этого ворчливый кучер вынужден был, как смеркнется, запрягать своих лошадей. Он угрюмо прижимал от меня мои шиллинги, не подозревая о том, как мало их у меня было. Наша бедность внешне выглядела вполне благопристойно. Мои родственники ни разу не подумали о том, чтобы облегчить мое положение, а я ни разу не подумал о том, чтобы обратиться к ним за помощью. Не знаю, откуда могли свалиться на голову Сэмпсона деньги, но помню, что он принес мне однажды шесть гиней, и, надо сказать, они пришлись как нельзя более кстати. Сэмпсон постоял у колыбели мистера Майлза, поглядел на спящего малютку и ушел, а после его ухода я обнаружил монетки, зажатые в розовом кулачке ребенка. Да, ничего нет на свете Любви. И сердце мое хранит память о многих подобных этому добрых дарах – о драгоценных родниках, внезапно забивших среди иссушенной зноем пустыни, теплых приветливых огоньках, весело замерцавших среди уныния мрака.

Этот достойный священнослужитель всегда с большой охотой составлял компанию госпоже де Бернштейн, как для духовной беседы, так и для карт, стоило лишь ей позвать его. Зная баронессу уже много лет, Сэмпсон заметил что она стала быстро сдавать, и, говоря о ее недугах и о вероятности близкого конца, с большим чувством и жаром постарался убедить нас в необходимости подготовить ее переходу в лучший мир; он толковал о тщете всего земного и о том, что каждый раскаявшийся грешник может уповать на прощение и вечное блаженство за гробом.

– Я сам был большим грешником, бог тому свидетель, – говорил капеллан, склонив голову, – и молю господа простить мне мои грехи. Боюсь, сэр, что душа вашей тетушки не подготовлена должным образом к неизбежному переселению в другой мир. Сам я слабая, ничтожная тварь, и ни один заключенный в Ньюгетской тюрьме не признается в этом более смиренно и чистосердечно. За последнее время я раза два пытался затронуть эту тему в разговоре с баронессой, но встретил очень резкий отпор. – «Капеллан, – сказала она, если вы пришли поиграть со мной в карты, я вам рада, но сделайте милость, избавьте меня от ваших проповедей». Что мне оставалось делать, сэр? Я еще несколько раз наведывался к ней, но мистер Кейз говорил мне, что она не может меня принять.

А тетушка действительно сказала моей жене, которой она никогда не отказывает в приеме, что, дескать, ton [522] нашего бедного капеллана совершенно нестерпим, а касательно его благочестивых рассуждений выразилась так: «Я сама была женой епископа! Что нового может мне сказать этот жалкий болтун?»

Старая дама терпеть не могла как священников, так, в равной мере, и докторов. Тео прикинулась больной, и мы пригласили доброго доктора Хэбердена посетить ее в доме моей тетушки, под тем предлогом, что ему удобнее приехать на Кларджес-стрит, чем тащиться к нам в Ламбет, а заодно попросили его, если это окажется осуществимым, не оставить без медицинского совета и баронессу. По нашей просьбе миссис Бретт, камеристка баронессы, описала доктору ее недомогания, и тот подтвердил, что они крайне серьезны и могут оказаться смертельными. Временами баронесса как будто оправлялась и даже собирала у себя по вечерам небольшое общество, но сама совсем перестала выезжать. Мы замечали, что ее часто клонит ко сну; отчасти это объяснилось тем, что она стала злоупотреблять успокаивающими средствами, принимая их, чтобы заглушить постоянные боли. Как-то вечером, когда мы с Тео сидели у нее (мистер Майлз был к этому времени уже отлучен от груди, и маменька могла оставить его на попечение верной Молли), тетушка заснула за картами. Мы зашикали на слуг, пришедших накрыть стол к ужину (как всегда, он должен был быть роскошным и обильным, ибо ни предписания доктора, ни наши уговоры не могли научить тетушку воздержанию), и сидели, как случалось уже не раз, в полном молчании, дожидаясь, пока старая дама очнется от дремоты.