Сочинения - Уильям Теккерей

А тетушка действительно сказала моей жене, которой она никогда не отказывает в приеме, что, дескать, ton [522] нашего бедного капеллана совершенно нестерпим, а касательно его благочестивых рассуждений выразилась так: «Я сама была женой епископа! Что нового может мне сказать этот жалкий болтун?»

Старая дама терпеть не могла как священников, так, в равной мере, и докторов. Тео прикинулась больной, и мы пригласили доброго доктора Хэбердена посетить ее в доме моей тетушки, под тем предлогом, что ему удобнее приехать на Кларджес-стрит, чем тащиться к нам в Ламбет, а заодно попросили его, если это окажется осуществимым, не оставить без медицинского совета и баронессу. По нашей просьбе миссис Бретт, камеристка баронессы, описала доктору ее недомогания, и тот подтвердил, что они крайне серьезны и могут оказаться смертельными. Временами баронесса как будто оправлялась и даже собирала у себя по вечерам небольшое общество, но сама совсем перестала выезжать. Мы замечали, что ее часто клонит ко сну; отчасти это объяснилось тем, что она стала злоупотреблять успокаивающими средствами, принимая их, чтобы заглушить постоянные боли. Как-то вечером, когда мы с Тео сидели у нее (мистер Майлз был к этому времени уже отлучен от груди, и маменька могла оставить его на попечение верной Молли), тетушка заснула за картами. Мы зашикали на слуг, пришедших накрыть стол к ужину (как всегда, он должен был быть роскошным и обильным, ибо ни предписания доктора, ни наши уговоры не могли научить тетушку воздержанию), и сидели, как случалось уже не раз, в полном молчании, дожидаясь, пока старая дама очнется от дремоты.

Пробудившись, она пристально поглядела на меня с минуту, перебирая в руках карты, затем уронила их на колени и произнесла:

– Я долго спала, Генри?

Я подумал, что она приняла меня за моего брата, но она продолжала, устремив взгляд куда-то вдаль:

– Это бесполезно, дорогой мой, вы заслуживаете лучшей участи. Я недостаточно хороша для вас. Я люблю карты, театр, поклонение. И… О, Генри, вы не знаете всего! – Тут ее тон внезапно изменился, и она горделиво вскинула голову. – Его отец женился на Анне Хайд, и, уж конечно, род Эсмондов ничуть не ниже всякого другого, кроме королевского. Маменька, соблаговолите оказывать мне больше уважения. Vos sermons me fatiguent, entendez-vous?., faites place a mon Altesse Royale… Mesdames, meconnaissez-vous? Je'suis la… [523] – Тут она внезапно разразилась ужасным истерическим хохотом, перемежающимся криками; мы в испуге бросились к ней.

– Oui, Henri [524] , – воскликнула она, – il a jure do m'epouser, et les princes tiennent parole, n'est-ce pas? O oui, ils tiennent parole – Si non, tu le tueras, cousin… tu le… ah!.. que je suis folle… [525] – Тут жалобные восклицания и смех возобновились, сбежались испуганные слуги, а бедняжка, хоть и затихла немного, все оставалась во власти странного обмана чувств, – ей казалось, что я – это Генри из ее далекого прошлого, который любил ее и был ею отвергнут, чьи кости покоятся далеко в чужой земле на берегу Потомака.

Моя жена с помощью служанок уложила тетушку в постель, а я побежал за доктором. Всю ночь она возбужденно бредила. Сиделки и доктор не отлучались от нее. Наконец под воздействием снотворных она уснула. После пробуждения мысли ее уже не путались, но речь стала нечленораздельной, и одна рука и нога были парализованы.

Я не стану описывать течение ее болезни и печальный исход: к чему следить, как угасает жизнь, как этот мерцающий огонек то вспыхивает, то затухает. Временами сознание ее прояснялось (и тогда она требовала, чтобы Тео безотлучно находилась возле ее постели), а затем ум ее снова мутился, и несчастная, прикованная к одру болезни женщина воображала себя молодой и бредила, заново переживая свое прошлое. Тогда я опять становился для нее Генри, и она призывала меня отомстить какую-то обиду или оскорбление, сохранившуюся лишь в ее больной памяти (хотя я и мог, конечно, кое о чем догадываться).

– О, они всегда были такими, – бормотала она. – Они всегда предавали тех, кого любили – и мужчин и женщин. Je me vengerai, о oui, je me vengerai [526] Я знаю их всех, всех до единого, я пойду к милорду Стейру и покажу ему список. Незачем меня убеждать! Его вера не может быть истинной. Я вернусь к вере моей матери, хотя она не любит меня. Она никогда меня не любила. Почему вы не любите меня, матушка? Потому что я такая испорченная? Ah, pitie, pitie! O mon pere! [527] Я хочу исповедаться… – И несчастная парализованная женщина сделала попытку приподняться на постели.

Так опустим же занавес. И сейчас еще я со страхом вспоминаю эти горячечные слова, это бормотание, доносившееся из-под полога, из полумрака, и бледное лицо моей жены, сидящей с молитвенником на коленях, и служанок, бесшумно двигающихся по комнате, и тиканье часов за стеной, отсчитывающих ускользающие минуты, я косой луч солнца на портрете Беатрисы, румяной, улыбающейся, в расцвете красоты, с каштановыми локонами, рассыпавшимися по плечам, и лучистым взглядом, словно прикованным к неясно различимой фигуре, распростертой на постели. Сначала я никак не мог понять, почему служанки так настойчиво пытались выпроводить нас из комнаты. Но когда стало смеркаться, в дверь заглянул слуга и что-то шепнул на ухо Бретт, а та с несколько растерянным видом попросила нас спуститься вниз, потому что… Потому что, видите ли, больную пришел навестить врач. Тогда я не сказал моей жене, кто такой этот «Врач», но когда он, проскользнув мимо нас, стал подниматься по лестнице, я сразу распознал в нем католического священника. А когда Тео снова была допущена к больной, у баронессы уже отнялся язык; она больше не узнавала никого из окружающих и отошла в лучший мир не приходя в сознание. Во время ее болезни все родственники прилежно наведывались к ней, но она не желала видеть никого, кроме нас. Тем не менее, когда она скончалась и мы спустились вниз, то увидели в гостиной бледное лицо лорда Каслвуда, вдовствующую графиню и мистера Уилла. При нашем появлении они с алчной тревогой воззрились на нас. Они жаждали схватить свою добычу.

Когда завещание тетушки Бернштейн было вскрыто, выяснилось, что она составила его пять лет назад и все свое состояние завещала своему дорогому племяннику Генри Эсмонду-Уорингтону из Каслвуда в Виргинии. «С нежной любовью и в память имени, которое он носит». Состояние было невелико. Жила она, как оказалось, главным образом на пенсию, пожалованную ей монаршей милостью (за какие заслуги, сказать не берусь), но выплата пенсии, разумеется, прекратилась с ее смертью, и наследнику досталось после нее всего несколько сот фунтов, кое-какие драгоценности, безделушки да обстановка дома на Кларджес-стрит, на распродажу которой съехался весь Лондон. Портрет кисти Неллера приглянулся мистеру Уолполу, но я, воспользовавшись деньгами Гарри, отторговал портрет, и теперь он висит над камином в комнате, где я сейчас пишу. И вот после продажи драгоценностей, кружев, различных безделушек и тетушкиной коллекции старинного фарфора доставшееся Гарри наследство оказалось немногим больше четырех тысяч фунтов. Мой же собственный капитал свелся в это время к двадцати фунтам, и я позволил себе распорядиться сотней фунтов из наследства Гарри, остальную же сумму перевел капитану Генри Эсмонду в Виргинию. Я не постеснялся бы взять себе из этого наследства и больше (ибо долг моего брата значительно превышал указанную сумму), но Генри только что написал мне, что ему представился необычайно выгодный случай приобрести поместье с неграми по соседству с нашим, и мы с Тео, разумеется, с радостью отказались от своих скромных притязаний, чтобы мой брат мог хорошо обосноваться на родине. О том же, в каком положении находятся мои дела, бедняга Гарри в то время не знал. Наша матушка не нашла нужным сообщить ему, что она перестала оказывать мне поддержку. Гарри же при покупке им нового поместья она помогла весьма значительной суммой из своих сбережений, и мы с Тео были всей душой рады его преуспеянию.

А как удивительно складывалась тем временем наша с Тео судьба! Почему так благосклонна была к нам фортуна, что стоило нашему кошельку совсем опустеть, как он наполнялся снова! Я уже буквально до последнего пенса истощил наши сбережения, когда бедняга Сэмпсон пришел мне на выручку со своими шестью гинеями, и на эти деньги я сумел протянуть до получения своего полугодового гувернерского жалованья от мистера Фокера, а после этого сотня фунтов из наследства Гарри, на которую я наложил руку, помогла нам просуществовать еще три месяца (мы сильно задолжали нашей домохозяйке, иначе этих денег хватило бы и на больший срок), а когда и эти деньги стали подходить к концу, мы получили, – как вы думаете, что? – чек на двести фунтов из Ямайки вместе с десятью тысячами добрых пожеланий и отеческой взбучкой от генерала, укорявшего нас за то, что мы не сообщили ему о своих затруднениях, о которых он узнал только от мистера Фокера, в столь восторженных выражениях расхваливавшего Тео и меня, что наши добрые родители еще больше возгордились своими детьми. Неужели никак невозможно уладить мою ссору с матушкой? Тогда мне надо приехать на Ямайку. Здесь у них хватит на всех, и его превосходительство губернатор незамедлительно устроит меня на какую-нибудь должность.