Сочинения - Уильям Теккерей

«Приезжайте к нам!» – писала Этти. «Приезжайте к нам! – писала тетушка Ламберт. – Как можно, чтобы мои дети терпели нужду, в то время как мы тут катаемся в карете его превосходительства и солдаты повсюду отдают нам честь! И разве Чарли не приезжал к вам из школы на каждые каникулы? А сколько полукрон моего дорогого Джорджа перекочевало к нему в карман!» (Все это, конечно, была правда, ведь к кому же и поехать мальчику на каникулы, как не к родной сестре, и можно ли объяснить ребенку, что наш запас полукрон весьма скуден?) «Во всех своих письмах ко мне он говорит о том, как вы неизменно добры к нему и как он любит Джорджа и маленького Майлза. А как же нам-то хочется увидеть маленького Майлза!» – писали они обе, и Этти, и ее маменька. «А его крестного отца, – (это уже писала Этти), – который был так добр к моей ненаглядной сестричке и ее сыночку, я обещаю поцеловать при встрече!»

Увы, нашему юному благодетелю не привелось узнать, с какой любовью и благодарностью говорилось о нем в нашем семействе. Я вспоминаю его сияющее личико над забором перед нашим домиком в Ламбете, куда он прискакал на своей лошадке, – ведь больше нам не суждено было его увидеть. На Рождество мы получили корзинку с большой индюшкой и тремя парами куропаток; в корзинку была вложена карточка, а к одной из куропаток приколота записка: «Подстрелил М. У.» Мы написали мальчику письмо, благодаря его за подарок, и сообщили ему слова Этти.

В ответ на наше письмо пришло послание от леди Уорингтон. Она считает своим долгом сообщить мне, писала эта дама, что ее сын, отправившись ко мне, проявил неповиновение и что ей только сейчас стало об этом известно. Зная о том, как понимаю я сыновний долг (доказательством чему служит мой брак), она отнюдь не желает, чтобы ее сын перенял мои взгляды. Горячо уповая на то, что я когда-нибудь раскаюсь в своих заблуждениях, она предпочитает не касаться больше этой неприятной темы и остается моей искренней, и так далее, и так далее. Это милое послание послужило как бы приправой к индюшке бедного Майлза, украсившей наш праздничный стол в новогодний вечер. От письмеца леди Уорингтон куски индюшки застревали у нас в горле, но зато Сэмпсон и Чарли лакомились ею вовсю.

О, горе! Не прошло еще и месяца с того вечера, а наш маленький дружок уже ушел от нас навсегда. Он отправился на охоту и, продираясь сквозь живую изгородь, зацепился за ветки спусковым крючком ружья. Бедного ребенка принесли на руках в родительский дом, и через несколько дней он скончался в ужасных мучениях. Вон под теми тисами стоит склеп, где покоятся его останки и где когда-нибудь будут погребены и мои. А в церкви над нашей скамьей высечена трогательная эпитафия, которую не раз с волнением читали мои дети. В этой эпитафии безутешный отец маленького Майлза излил свою скорбь по безвременно погибшему единственному сыну.

Глава LXXXIV, в которой Гарри разделяет общую участь

Тяжелые времена остались теперь позади, и мне уже не приходится более бороться с нуждой. Смерть моего маленького родственника произвела огромную перемену в моей судьбе. Я сделался наследником большого состояния. Трудно было предположить, что у моих дядюшки и тетушки могут появиться еще дети.

– Эта женщина способна на любое преступление, лишь бы насолить вам, клялся Сэмпсон, но жизнь доказала, что обвинение это было неосновательным. Жестокий удар, обрушившийся на их семью, сокрушил дух миледи, и она по совету своих духовных наставников приняла его как испытание, посланное ей богом, и покорилась Его святой воле…

– Когда ваш сын был жив, сердце ваше было погружено в мирские заботы и отвратилось от царя нашего небесного, – сказал ей ее духовный пастырь. Ради вашего сына вы стремились к славе и почестям. Вы добивались для него венца земного. И вы могли бы его добиться, но какая польза от него тому, чей земной срок был столь краток? Что значит земной венец в сравнении с венцом небесным, и к нему-то вам и надлежит стремиться.

Несчастный случай этот вызвал большое волнение. В молельнях той секты фанатиков, с которой после смерти сына все больше сближалась леди Уорингтон, он стал темой многих проповедей. Меньше всего мог бы я позволить себе осудить несчастную мать или без должного уважения и сочувствия отнестись к любому человеку, ищущему прибежища там, где ищут его все грешники, все убитые горем, все потерпевшие крушение. Леди Уорингтон даже протянула мне руку примирения. Спустя год после гибели сына, находясь в Лондоне, она дала мне знать, что хотела бы со мной увидеться; я отправился к ней, и она в своем обычном нравоучительном тоне прочла мне длинную рацею касательно себя и меня. Она изумлялась воле провидения, допустившего, чтобы ее бедное дитя проявило ослушание, – и сколь ужасна была последовавшая за этим кара! ослушание, послужившее к немалой для меня выгоде. (Я понял, что бедняга и тут нарушил запрет и ушел с ружьем потихоньку от матери.) Миледи выразила надежду, что в случае, если я когда-либо унаследую их состояние, – хотя, бог милостив, в роду Уорингтонов все отличались завидным долголетием, за исключением разве что моего отца, жизнь которого сократили излишества беспорядочно прожитой юности, – словом, если я когда-либо унаследую их родовое имение и титул, миледи питает надежду (и молит об этом господа), что я изменю свое нынешнее поведение, перестану водить компанию с недостойными людьми, раз и навсегда покончу с этим ужасным театром и его распутными завсегдатаями и обращусь душой туда, где только и можно обрести мир и покой, и к тем своим священным обязанностям, коими, к сожалению, к великому ее сожалению, я весьма часто пренебрегал. Все это было сильно сдобрено цитатами из Священного писания, которые я здесь опускаю. На прощание она преподнесла мне сборник проповедей, предназначавшийся для миссис Уорингтон, и книжечку гимнов, сочинения мисс Доры, которая уже тогда подвизалась в одной религиозной общине, примкнув к ней в свое время вместе с матерью, а после смерти леди Уорингтон, последовавшей три года спустя в Бате, сочеталась браком с знаменитым проповедником, молодым мистером Джаффлсом. В то наше свидание леди Уорингтон меня простила, но моего маленького сына она просто видеть не могла. И лишь после того, как мы потеряли нашего второго ребенка, моя тетушка и кузина стали довольно ревностно навещать мою бедную убитую горем жену и даже приглашать нас к себе. Совсем иное дело – мой дядя: после смерти сына он бывал у нас чуть не каждый день и мог часами сидеть, глядя на нашего мальчика. Он задаривал его игрушками и сластями. Просил, чтобы мальчик называл его крестным. Но лишь когда и нас постигло горе (и теперь еще, спустя двадцать пять лет, бывают минуты, когда я ощущаю его так же остро, как в тот день, когда мы потеряли нашего малютку), понял я, каково ему было. Жена моя уже тогда, еще не познав горя утраты, была исполнена глубочайшего к нему сочувствия. Чуткое материнское сердце умело проникнуться болью, которую испытывал несчастный отец. Мое же более черствое сердце научилось состраданию лишь у собственного горя, и я помирился с дядюшкой только у гроба моего ребенка.

Этот несчастный приехал на скромные похороны моего сына в своей карете, а потом посадил в карету нашего маленького Майлза, и тот, позабыв печаль, которая и его охватила вначале, болтал без умолку, радуясь прогулке и своему новому черному костюмчику. О, как больно невинная болтовня ребенка ранила сердце матери! Можно ли желать, чтобы оно когда-нибудь исцелилось? Я так хорошо изучил ее лицо, что и сейчас еще сразу угадываю, когда она вспоминает о своей утрате, но это уже не грусть того давнишнего прощания воскресает в ней – теперь это общение двух любящих душ, одна из коих отлетела к престолу бога.

Вскоре мы возвратились в наше веселое и просторное жилище в Блумсбери, а мой юный воспитанник, которого мне уже не нужно было больше наставлять и который свел самую тесную дружбу с Чарли, поступил в Чартер-Хаус, где Чарли принял на себя заботу о том, чтобы на его долю доставалось не слишком много колотушек, и где он (несомненно, благодаря высокому искусству своего наставника) был на очень хорошем счету. Школа так пришлась ему по душе, что он заявил: «Если у меня будет когда-нибудь сын, я отдам его только сюда».

Я же не мог больше руководить его занятиями по той причине, что у меня появились другие обязанности. Мой дядюшка, окончательно примирившись с нами, – из любви, как я понимаю, к нашему мистеру Майлзу, – воспользовался своим влиянием у министра (кстати сказать, дядюшка был таким раболепным слугой правительства, что я, признаться, в толк не возьму, зачем министр делал ему какие-то одолжения, будучи заранее уверен, кому сэр Майзл отдаст свой голос), дабы порадеть мне как своему племяннику и наследнику, и в правительственном бюллетене появилось объявление о том, что я удостоен чести занять место уполномоченного его величества по выдаче патентов на извоз пост, который я достойно, как мне кажется, занимал, пока не лишился его из-за ссоры с министром (о коей будет рассказано в надлежащем месте). Мне было также присвоено адвокатское звание, и я появился в Вестминстер-Холле в мантии и в парике. В том же году мой друг мистер Фокер отправился по делам в Париж, и я имел удовольствие сопровождать его туда и был встречен a bras ouverts [528] моим дорогим американским спасителем мосье де Флораком, который тут же представил меня своему благородному семейству и такому количеству своих великосветских знакомых, что я при всем желании не успевал с ними общаться, тем более что у меня не хватало духу покинуть моего доброго патрона Фокера, а тот водил дружбу преимущественно с торговым сословием, и в первую очередь с мосье Сантером, крупным парижским пивоваром и отъявленным негодяем, больше прославившимся впоследствии количеством пролитой крови, нежели количеством сваренного пива. Мистер Фокер нуждался в услугах переводчика, а я был только рад хоть как-то отплатить ему за все добро, которое от него видел. Наши жены пребывали тем временем на вилле мистера Фокера в Уимблдоне и, по их словам, немало забавлялись, читая «Парижские письма», которые я посылал им через одного своего достойного друга – мистера Юма, служившего тогда в посольстве. Письма эти были потом изданы в виде небольшого отдельного томика.