За твоей тенью - Лина Линс

Ветер словно льдистыми иглами пробивает насквозь. Стоя под козырьком универсама, вся продрогшая, я мельком смотрю на Витьку и отворачиваюсь, чтобы слиться со стеной. Но он замечает меня и подходит с вопросом:

— Здравствуйте, с наступающим! Вы кого-то ждёте?

Не отвечаю.

— В магазине тепло, заходите, — настаивает Витька. Он окликает Настю, подойдя, похоже, снова к дверям: — На-а-асть! Тут девушка мёрзнет, впусти погреться! — И обращается ко мне, коснувшись локтя: — Не стойте на морозе, вечереет, вы заболеете.

Я отдёргиваю руку.

— Не т-трогайте м-меня.

— Э-э… Как скажете. Я помочь хотел. Если передумаете — не стесняйтесь, заходите. Счастливого Нового года и вам, пожалуй.

31 декабря, за 4 часа до…

Мать подходит на работу к восьми вечера. Уже темно, ветер продувает насмерть, метель кружит над Скверной, как стая ворон. Я не чувствую лица, и сопли уже замёрзли.

— Какие люди! И без охраны?

— И т-теб-бе п-прив-вет, м-м-мам.

— Отморозила зад, пока ждала? Чё ж в магазине не греешься? А, не отвечай. Знаю-знаю. «Не хочу доставлять неудобства, мам». Старая песня, слышали. Со мной-то не так страшно зайти, а? Пошли. Чаем напою и бутеры дам. Потом расскажешь, что случилось.

Послушно иду за мамой, едва передвигая ноги. Отморожен, кажется, даже мозг. Думать трудно, ходить тоже, с матерью говорить — подавно. Когда я вижу её, включается привитый рефлекс держать рот на замке и подчиняться.

— Доброго утречка, Лид, — здоровается с мамой грузная брюнетка, подсчитывая выручку за день. В нашу сторону не смотрит. Покусывает зубочистку, звенит кольцами браслетов и шуршит деньгами, притопывая пухлой ножкой в такт песни на радио.

— Привет-привет. Ты одна работала?

— Угу, Витьку довела гипертония, ушёл пораньше. Директриса в отпуске, сменщица в отгуле — на кассе и во всём магазине я одна. Зашиться можно, особенно с поставкой и выкладкой. Народец хоть успокоился! Купили уже всё, салаты готовят. Новый год так-то, Лидк. Жалко, что на работе встречаешь, но без тебя завтра на полках нечего будет взять… О, представляешь, девчонка какая-то полдня болталась на проходной, так и не зашла. Звали с Витькой, не дозвались. Не бомжиха, а стояла, как бездомыш, и мёрзла. Ждала, что ль, кого-то… Я приглашала зайти, а она отворачивалась. Странная, наркоманка, что ли… О?

Настя, наконец, поднимает голову и видит меня.

— Батюшки, так это она!

— Ага. — Мама хмыкает. — Знакомься, это моя дочь Виктория — она с причудой… Вика, помаши и скажи Насте привет.

Я выполняю её просьбу, не подумав, как нелепо и унизительно выгляжу — словно меня раздели, голышом вывели на сцену и приказали плясать на потеху публике. Настя поднимает брови, возможно, убедившись, что я действительно «с причудой», а мама улыбается, как-то недобро кривя рот.

— Не знала, что у тебя есть дочь…

— Садись у монитора, Вик, он за кассами, — говорит мама, игнорируя слова кассирши, и уходит в сторону подсобки в дальнем углу магазина. — Отогреешься, в камеры посмотришь. Я переоденусь и заварю чай. Как чуяла, настрогала бутеров на смену… Насть, уходить будешь, закрой сама нас, ладно? Вика явно до утра останется.

Настя моргает, но молча опускает голову. Она связывает подсчитанные купюры резинками, складывает в ящик и с четвёртого раза захлопывает крышку, бурча под нос:

— Какие ж хилые кассы у этой фирмы, каждую смену вожусь… И двух недель не прошло, как поставили замок, а он опять тупит! Задолбало. Руководству пожалуюсь. На всё! Ой, Вик, ты не слушай, это наболевшая история. Проходи лучше, щас освобожу место.

Кряхтя на больную спину, Настя встаёт с кресла и пропускает меня сесть.

— Обогреватель под кассой стоит отменный, оттаешь быстренько. Ноги, небось, застудила? Тогда обувь просуши и прогрей, да. В отделе с шампунями и мылом носки мужские висят, возьми пару — за мой счёт. На подарок новогодний не тянет, конечно, но… Хотя бы так. И… это… Извини за наркоманку? Ты непохожа, правда. Вот. Спокойной и тёплой ночи, Вика, я рада знакомству.

Вика. Виктория. Вики. Ненавижу своё имя. Мать в плохом настроении намеренно добавляет «Вика» там, где можно обойтись. Меня раздражает, когда кто-то обращается по имени, даже если проявляет заботу.

Шмыгнув заложенным носом, я киваю Насте, усаживаюсь в проходе между кассами и вижу себя на мониторе камер наблюдения. Перед компьютером сидит в пуховике сгорбленная и тощая фигура девушки. На серой шапке застыл от мороза помпон, ноги поджаты, холодные руки держат пакет. Если с других ракурсов и видно моё лицо, то оно наверняка малиновое, как ягода из морозилки — щёки не чувствуются, дрожит подбородок.

В голове пусто. Но я рада, что трясусь от мороза, а не страха. Универсам сейчас кажется самым безопасным в мире убежищем, хотя здесь меня не было с той поры, когда я купила последнюю банку варёнки.

Камера у входа показывает, как Настя закрывает магазин и бежит домой, спасаясь от снегопада.

Мама, переодетая в рабочий халат смурого цвета, несёт из подсобки бутерброды с паштетом и горячий чай, ставит передо мной на компьютерный столик.

— Черничный с ложкой сахара, как ты любишь, — говорит она и улыбается так тепло, что не верится, кажется случайностью и миражом.

— С-спасибо.

— Ты грейся, а я работать пойду.

В желудке разрастается голодный рёв, но в рот кусок не лезет. Я стаскиваю с себя варежку, шапку, складываю в пакет и оставляю вещи под второй кассой. Пуховик расстёгиваю, пока не снимая, разматываю шарф. На всякий случай проверяю футляр в кармане — очки на месте. Обогреватель справляется с задачей, я постепенно оттаиваю и начинаю чувствовать себя человеком, а не сугробом.

Обхватив ладонями горячую кружку, грею пальцы. Наблюдаю за мамой с экрана. Худенькая женщина средних лет, уже почти седая, завязывает тонкий хвостик, берёт ведёрко с водой и тряпкой и подходит к прилавку с консервами. Она начинает протирать пыль и разводы на стендах, выравнивать баночки и ценники, горбясь и тут же выпрямляясь. То улыбается, то резко хмурится, то зависает, обнимает себя за плечи и косится на