После империи. Pax Americana – начало конца - Эмманюэль Тодд

В тот самый момент, когда демократия начинает укрепляться в Евразии, она чахнет на месте своего рождения: американское общество превращается в систему по сути неравноправного господства. И этот феномен получил прекрасное концептуальное выражение в книге Майкла Линда «Грядущая американская нация» (Lind M. The Next American Nation. The New Nationalism and the Fourth American Revolution. — N.Y.: The Free Press, 1995). В частности, в его книге мы находим первое систематическое описание нового американского правящего класса — «надкласса» (the overclass).

Но не будем ревнивыми. Франция почти столь же продвинулась по этому пути, как и Соединенные Штаты.

Странными предстают эти «демократические» политические системы, в рамках которых сталкиваются элитизм и популизм, где существует всеобщее голосование, что не мешает правой и левой элитам договариваться о недопущении любой переориентации экономической политики, угрожающей сокращением неравенства. Все более и более бессмысленным представляется этот универсум, в котором предвыборная борьба в итоге титанической медийной схватки завершается сохранением status quo. Доброе согласие элит, отражение существования высшей вульгаты (то есть идеологии 20%, составляющих высший слой общества) не допускает, чтобы видимая часть системы дезинтегрировалась даже тогда, когда всеобщее голосование создает предпосылки кризиса. Джордж У. Буш был избран президентом Соединенных Штатов в результате смутного процесса, не позволяющего утверждать, что он победил по арифметическим показателям. В другой крупной «исторической» республике — во Франции — несколько позднее наблюдается противоположный случай, весьма близкий к логике Саши Гитри: кандидат в президенты получает 82% голосов. Почти полное единогласие французов является результатом действия другого социологического и политического механизма блокирования чаяний 20% населения — низших слоев — высшими слоями (20%), которые на данный момент идеологически контролируют 60%, принадлежащих к средним стратам. Но результат все тот же: избирательный процесс не имеет никакого практического значения, и процент воздержавшихся постоянно растет.

В Великобритании развивается тот же процесс культурной рестратификации. Еще на ранних этапах он был проанализирован Майклом Янгом в его книге «Возвышение меритократии» — довольно кратком, но действительно провидческом эссе, опубликованном в 1958 году (Young M. The Rise of the Meritocracy. — Harmondsworth: Penguin, 1961 (первое издание — 1958 г.)). Вступление Англии в демократическую фазу произошло позднее и в более умеренных формах: все еще недавнее аристократическое прошлое, воплощенное в сохранении весьма четких классовых различий, облегчает мягкий переход к новому миру западной олигархии. Новый американский класс несколько завидует этому, что проявляется в англофильстве, ностальгии по викторианской эпохе, которая обошла США стороной (Lind M. Op. Cit. — P. 145).

Было бы, таким образом, неточным и несправедливым ограничить кризис демократии только пределами Соединенных Штатов. Великобритания и Франция, две старые либеральные нации, приобщенные историей к американской демократии, также оказались втянутыми в параллельные процессы олигархического отмирания. Но они находятся в глобализированной политической и экономической системе, они — на подчиненном положении. Они должны, следовательно, следить за сбалансированностью внешнеторговых обменов. Их социальные траектории на определенном этапе должны будут отделиться от траектории Соединенных Штатов. И я не думаю, что в будущем мы сможем говорить о «западных олигархиях», как раньше говорили о «западных демократиях».

Такова вторая большая инверсия, которая объясняет взаимоотношения между Америкой и миром. Планетарные успехи демократии скрывают ослабление демократии на месте ее зарождения. Эта инверсия пока плохо осознается участниками планетарной игры. Америка продолжает ловко использовать, скорее по привычке, чем из-за цинизма, язык свободы и равенства. И, конечно, демократизация планеты еще далека от завершения.

Однако переход на новую, олигархическую стадию аннулирует применимость к Соединенным Штатам закона Дойла о неизбежно оптимистических последствиях наступления либеральной демократии. Мы можем постулировать агрессивность поведения, слабую контролируемость руководящей касты, а также возросший авантюризм военной политики. Действительно, если гипотеза о ставшей олигархической Америке позволяет нам говорить о сокращении сферы действия закона Дойла, то она же в еще большей мере позволяет нам говорить об эмпирической реальности агрессивной Америки. Мы не можем даже исключить а priori стратегическую гипотезу об Америке, демонстрирующей свою агрессивность по отношению к старым и новым демократиям. При такой схеме мы примиряем — правда, не без определенного лукавства — англосаксонских «идеалистов», полагающих, что либеральная демократия означает конец военных конфликтов, и «реалистов» из той же культурной среды, представляющих себе поле международных отношений как анархическое пространство, заполненное извечно агрессивными государствами. Признавая, что либеральная демократия ведет к миру, мы также признаем, что ее отмирание может привести к войне. Даже если закон Дойла и верен, вечного мира в кантианском духе не будет.

В этом эссе я опишу экспликативную — по форме парадоксальную — модель, суть которой может быть резюмирована очень просто: в тот момент, когда мир начинает приобщаться к демократии и учиться обходиться в политическом плане без Америки, последняя начинает утрачивать свои демократические характеристики и открывает для себя, что она не может экономически обходиться без остального мира.

Планета, таким образом, сталкивается с двойной инверсией: инверсией взаимоотношений экономической зависимости между миром и Соединенными Штатами;

инверсией динамики демократии, отныне позитивной в Евразии и негативной в Америке.

Установив эти трудные и сложные социально-исторические процессы, можно понять видимую необычность американских действий. Цель Соединенных Штатов сегодня — уже не защищать демократический и либеральный порядок, который даже в Америке постепенно лишается содержания. Главным вопросом становятся поставки товаров и капиталов: основная стратегическая цель Соединенных Штатов отныне — в обеспечении политического контроля за мировыми ресурсами. Однако ослабление экономического, военного и идеологического могущества не позволяет Соединенным Штатам эффективно господствовать над миром, ставшим слишком обширным, слишком населенным, слишком грамотным и слишком демократическим.

Приведение к повиновению реальных противников американской гегемонии, то есть подлинных стратегических игроков, каковыми сегодня являются Россия, Европа и Япония, оказывается целью недосягаемой, несоизмеримой с возможностями. Америка вынуждена вести с ними переговоры и чаще всего соглашаться с их условиями. Но она должна найти решение, реальное или призрачное, своей мучительной проблемы экономической зависимости. Она должна остаться, хотя бы символически, в центре мира и для этого демонстрировать на сцене свое «могущество», простите — свое «всемогущество». Мы присутствуем, таким образом, при появлении театрального милитаризма, три основных элемента которого состоят в следующем:

— не решать окончательно проблемы, чтобы оправдать нескончаемые военные действия «единственной сверхдержавы» в планетарном масштабе;

— сосредотачиваться на микродержавах — Ираке, Иране, Северной Корее, Кубе и т.д. Единственный способ оставаться политически в центре мира — это «атаковать» мелких игроков, подтверждая американское могущество, чтобы не допускать осознания (или, по крайней мере, замедлить его) своей новой роли крупными державами, призванными обеспечивать вместе с Соединенными Штатами контроль над планетой. Речь идет о Европе, Японии и России — в среднесрочной перспективе и о Китае — в более долгосрочной;

— создавать новые виды вооружений, чтобы Соединенные Штаты были «далеко впереди» всех в гонке вооружений, которая никогда не должна прекращаться.

Эта стратегия превращает Америку в новое и неожиданное препятствие для сохранения мира во всем мире. Но она не имеет угрожающего масштаба. Список и размеры стран-мишеней объективно определяют и могущество Америки, способной сегодня в лучшем случае вести борьбу против Ирака, Ирана, Северной Кореи и Кубы. Нет оснований терять голову и разоблачать «появление» американской империи, которая на самом деле переживает распад, спустя лишь десятилетие после заката советской империи.

Такое представление о соотношении планетарных сил, естественно, требует определенных предложений стратегического характера, цель которых — не увеличить выгоды той или иной страны, а позволить наилучшим для всех образом разрешить проблему заката Америки.