Я — стукач - Лев Альтмарк

— Что новенького? — с деланным безразличием вопрошает он и замирает в ожидании. Остальные посетители курилки тоже замирают в предвкушении моего будущего сенсационного сообщения.

— Вроде бы ничего особенного. Всё развивается по заранее расписанному сценарию американских спецслужб. — Помимо желания я начинаю играть на публику. Такая у меня дурацкая натура. — Ведь у нас, насколько я помню, плановая система ведения хозяйства… ну, и всего прочего.

— Ты это о чём? — вздрагивает шеф. — Ох, договоришься…

Конечно, он понимает, что я валяю дурака, и подобными перлами остроумия его не провести. Шефу нужно что-то конкретное. Придётся врать, чтобы не подумал, что я высасываю новости из пальца.

— Вчера мне позвонил один знакомый с радиовещания, они всегда всё узнают самыми первыми, — с энтузиазмом начинаю я, — а сегодня, как говорят дипломаты, никаких комментариев.

— Ну, ты и жук! — подмигивает шеф, и мне становится ясно, что он нисколько не верит. — Так уж и никаких комментариев! Ты что, меня опасаешься?

А вот это меня уже и в самом деле пугает. Неужели он о чём-то догадывается? Я же никому не обмолвился ни единым словом о том, чем занимаюсь помимо основной работы и писания стихов, а в службе Виктора болтунов не держат. Не похоже и на то, что там могли сработать не очень чисто и позволить кому-то из непосвящённых вычислить меня. Почему же шеф не верит? А вдруг и он… тоже…

— Если хотите, могу позвонить на радиовещание хоть сейчас. — Я продолжаю отчаянно выкручиваться, но мой голос уже звучит неуверенно. — Может, появились какие-то новости…

Шеф ничего не отвечает, только хитро усмехается и отходит. От табачного дыма у него давно слезятся глаза, и вскоре он окончательно исчезает из курилки.

На смену ему тотчас подсаживаются «испанцы». Слава аллаху, их волнуют совсем другие проблемы, и это меня вполне устраивает.

— Слушай, Челентано, — начинает подмазываться Дон Педро, — одолжи ещё троячок. Понимаешь, после вчерашнего хоть шинель продавай, а стакан прими…

Лица у них сегодня более опухшие, чем обычно, руки трясутся, на бледных лбах испарина.

— Как не выпить за упокой дорогого Леонида Ильича по нашему русскому обычаю? Он и сам того при жизни не гнушался, — подхватывает Дон Карлос и косится на товарища. — Трёхдневный траур — это тебе, брат, не шутка! Такого человека потеряли…

Я молча отдаю им трояк и тут же начинаю жалеть об этом: как бы они меня сразу же не покинули. При них меня не так рьяно будут осаждать другие любопытные. Но «испанцы» поспешно исчезают, и я остаюсь один. Пора, наверное, уходить из курилки, а то я благодаря своей болтливости попал в самое жерло вулкана. Уж если не расспросами, то рассуждениями о будущем нашей многострадальной державы меня здесь доконают окончательно.

Специально стараюсь не вслушиваться в пространные рассуждения завсегдатаев курилки, потому что непроизвольно начну фиксировать в памяти малейшие крупицы крамолы. Так уж по-дурацки устроена моя память. А при встрече с Виктором непременно проговорюсь об этом, и — завертелась карусель. Он не отвяжется от меня до тех пор, пока я досконально не выложу всю подноготную этих неосторожных болтунов.

До конца рабочего дня стараюсь по-стахановски вкалывать за кульманом, наверное, единственный во всём бюро. Где-то за моей спиной разгораются страсти, публика ожесточённо спорит обо всём подряд, а я непрерывно повторяю сквозь зубы: не твоё дело подслушивать чужие разговоры, уймись хотя бы сегодня, лучше выполняй план на сто два и пять десятых процента, как сам же и записал в своих соцобязательствах!

Евгения Михайловна демонстративно ко мне не подходит и только уныло поскрипывает о нравах современной распущенной молодёжи. К удивлению окружающих, шеф сегодня не дремлет за своим столом и, не вступая в дебаты, изредка поглядывает в мою сторону хитрющим глазом, шевеля бровями и загадочно улыбаясь. Подзывать меня к себе он так и не решается. И на том спасибо.

Потаённая мысль: не он ли?..

Вечером мне ещё хуже, чем днём. Родители куда-то ушли, и дома непривычная тишина. Включать телевизор бесполезно: никаких передач там нет, только траурная музыка. Мне никто не мешает и не стоит над душой, а я всё никак не могу отыскать себе место. Стихотворение, начатое неделю назад, не лезет в голову, а исчерканный лист на письменном столе доводит меня чуть ли не до бешенства. На работе среди людей я как-то сдерживался, а тут раскис и готов, словно из вскрытого нарыва, выплеснуть наружу гной своего отвратительного настроения.

Лезу в сервант и наливаю рюмку водки. К этому испытанному успокоителю я прибегаю редко, но иногда приходится. Однако желанного облегчения водка не приносит, от неё становится только хуже.

И от Виктора нет звонка. Что у них там всё-таки стряслось? Ожидание, честное слово, самое худшее из того, что можно сейчас представить…

В обед, когда по радио объявили, что Генеральным секретарём партии избран Андропов, реакция публики в нашем бюро была весьма неожиданной, хотя ничего неожиданного в этом назначении не было: все угадали почти стопроцентно, ведь Андропов был наиболее ожидаемой кандидатурой на этот пост, и всё же… Во всём этом ещё с утра была какая-то интрига, порождающая волнующее неустойчивое нетерпение, лёгким ознобом пронизывающее каждого из нас. А теперь всё закончилось, и наступило желанное облегчение, этакая эйфория.

— Наконец порядок будет! — первым произнёс кто-то после минутной паузы.

— Размечтались! Одному человеку с этим бардаком не справиться! — тут же усомнился его сосед.

— Но ведь так продолжаться дальше не может! Поймите это!

— А раньше разве было непонятно? Только сейчас прозрели? Он один, а какие шестерёнки придётся проворачиваться. Уму непостижимо!

— Между прочим, не забывайте, какое ведомство возглавлял Андропов…

— Ещё не забыли.

После этого не совсем приятного напоминания на некоторое время воцарилась тишина, но прежний голос упрямо возразил:

— Ну и что? Это не имеет никакого значения. Раньше, конечно, было, что подъезжал к дому «чёрный воронок», выводили тебя, грешного, под белы ручки товарищи в чёрных кожанчиках и — поминай как звали. Хорошо, если червонец вкатают, а то и в распыл…

— А при Брежневе?

Об августейшем усопшем уже говорили в прошедшем времени, будто его эпоха закончилась, а ведь он не был даже похоронен. Все наверняка думали о завтрашнем дне.

— А при Брежневе нет!

— Много вы знаете! Небось, обо всём только по газетным передовицам и судите!

— А у вас факты, простите, есть? Или другие источники информации? Вражьи голоса, небось, слушаете? Прямо-таки разговорились, осмелели!

— Хватит рты затыкать, намолчались уже, — взбеленился какой-то правдолюб. — Совсем как рыбы стали, человеческие слова забывать начали! Нас уже можно удочкой за губу таскать и на сковородке поджаривать, а мы всё побаиваемся, как бы хуже не стало!

— Давайте-давайте, юродствуйте, только заранее сухарей насушите!

Против желания я поглядел на того, кто предлагал сушить сухари, но все вокруг словно сговорились, и каждый стал выдавать такие вещи, за которые ещё несколько дней назад по головке не погладили бы те же сегодняшние правдолюбы. Да и не отважился бы говорить такое никто несколько дней назад.

А сегодня? Как изменились люди всего за один день!

Пока я раздумывал, спор перешёл в несколько иное русло. Кто-то глубокомысленно изрёк:

— Вы, братцы, погодите. Кто знает, как всё повернётся. Может, всё останется по-прежнему: какому руководителю захочется что-то менять и переиначивать, если можно и без того жить припеваючи в нашем тихом болоте?

— Не беспокойтесь. Так, как было, больше не будет. Народ не позволит. Могу спорить на что угодно. Задарма и чирей не вскакивает.

— Вы ещё пару поговорок вспомните!

— И вспоминать не буду! Просто не забывайте: руководители приходят и уходят… вернее, их уносят, а народ остаётся.

— В дураках? — захихикал кто-то остроумный.

— И язычки некоторым укорачивают! Не забывайте, кем был Андропов ещё вчера. Вам это что-нибудь говорит?

— А вам? К чему вы это вспомнили?

— Ни к чему! К тому, чтобы вы задумались.

Кто-то вздохнул и, понизив голос, прибавил:

— Действительно, не всю ещё тайгу повалили и не все беломорканалы построили. На всех говорунов хватит.

— Руки коротки! Всё-таки мы в цивилизованной стране живём — не в какой-нибудь… Америке! И культ личности искоренили!

— Так уж и искоренили! — съехидничал тот же остряк. — А «дорогой Леонид Ильич»?

Все тут же посмотрели на большой портрет над столом шефа. Портрет висел так высоко, что свет из окна падал на него всегда только снизу, тень полностью закрывала лицо, и освещена была лишь богатырская грудь в маршальском мундире с алмазной звездой на галстуке и целым иконостасом орденов и медалей.