Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зильберштейн относился к людям очень производственно. Если кто-то из коллег оказывался в беде – будь то тюрьма, лагерь, больница и пр., – он мог сделать все, чтобы вернуть его «в строй». Как только положение исправлялось, он начинал видеть в человеке только автора, который никак не может сдать необходимый материал.
Другая его сторона – вспыльчивость и резкость, непредсказуемость в поступках, которая часто вредила делу, порой – безапелляционность в суждениях, эгоцентризм, над которым, впрочем, он сам подшучивал. Характер не легкий, врагов он находил себе так же быстро, как и друзей[371].
Именно личные качества Ильи Самойловича и сыграли свою роковую роль в нашем сюжете. Это произошло в тот момент, когда он, как и три миллиона читателей «Литературной газеты», прочитал статью А. Мальгина. И счел высказанные критические замечания «недостаточными», «так как речь в данном случае идет не просто об искажении истины, но и о развязности в изображении Пушкина и его окружения». Как мы видим по материалам архива Зильберштейна, он сам занялся написанием статьи и делал это с большой внутренней энергией. Свою вовлеченность он объяснял близким тем, что был обижен вольным обращением с биографией его любимого героя – Николая Бестужева[372].
«О необходимости своевременного критического разбора некоторых литературоведческих произведений говорил в своем выступлении И. Зильберштейн» уже в ноябре, выступая перед московскими литераторами[373]. Это были не просто слова – он сам в это время работал над текстом статьи против Эйдельмана.
Можно привести массу метафор, которые бы ярко обрисовали то, что испытали С. Селиванова и редакция «Литгазеты», когда такой человек, как Зильберштейн – уважаемый, заслуженный, ортодоксальный, резкий, наконец, сам еврей, – проявил инициативу и выступил с предложением написать свою реплику для этой полемики с обвинениями Эйдельмана. Конечно, Зильберштейн был верным читателем газеты, а некогда даже получил премию «Литературной газеты» 1972 года «за активное творческое участие» в работе этого печатного органа[374], однако то было давно. Селиванова не просто согласилась – она снабдила Илью Самойловича всеми возможными материалами, которыми только могла обеспечить. В конверт с этими материалами было вложено ее письмо от 5 ноября, накануне красного дня календаря:
Глубокоуважаемый Илья Самойлович!
Высылаем Вам, как и договорились, статью Н. Эйдельмана, публикацию А. Мальгина. Прилагаем также (для сведения) записку А. Мальгина в отдел. Возможно, она Вам пригодится в работе.
Еще раз позвольте Вас поблагодарить за решение написать нам. Хотелось бы, чтобы Ваш ответ Н. Эйдельману не превышал объема его статьи (из соображений «газетности»).
Всего самого-самого доброго!
И сердечные поздравления по случаю праздника!
С почтением
С. Селиванова[375].
На этом письме Селиванова оставила свои номера телефонов – рабочий и домашний; ниже рукой И. С. Зильберштейна надписаны рабочий и домашний телефоны А. В. Мальгина. Также имеется там запись Зильберштейна о дополнительных материалах, необходимых ему для написания статьи, в том числе указано: «Заказать украинский журнал» и «X т. „Пушкин исследования и материалы“». Последнее будет иметь особые последствия для нашей истории.
Одиннадцатого января 1984 года «Литературная газета» поместила на одной полосе две большие статьи. Первая – Натана Эйдельмана с заглавием «Подмена жанра…». Многоточия не было в присланной автором версии: оно понадобилось для связки со второй – «ответом на ответ» – статьей Ильи Зильберштейна «Подмена сути!».
Редакция же сообщала читателям:
В № 38 за 1983 год была опубликована статья А. Мальгина «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе». Н. Эйдельман, автор книги «Большой Жанно», подвергшейся в статье критике, не согласился с высказанными в ней суждениями и прислал свою статью. Решив предложить статью Н. Эйдельмана вниманию читателей, мы попросили прокомментировать ее одного из старейших советских литературоведов И. С. Зильберштейна.
Подмена сути!
«Художество требует еще
гораздо больше точности…
чем наука…»
Эти слова написал 75 лет назад Лев Николаевич Толстой. Именно такой меркой я хотел бы прежде всего оценивать книгу Натана Эйдельмана «Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине». Это важно еще и потому, что автор в своем письме в ЛГ неоднократно относит свое сочинение к разряду «художества», подчеркивает, что книга написана «в художественном ключе». «История» и «художество», по мнению Н. Эйдельмана, разделены, развиваются по своим законам, ни в чем почти не соприкасаются.
Пятнадцать лет Политиздат выпускает превосходную серию «Пламенные революционеры». Уже вышло свыше ста книг этой серии. Подавляющее их большинство – это историко-художественные биографии, в которых последовательно рассказывается о жизненном пути и свершениях замечательных людей революционной когорты. Этим книгам обеспечен огромный читательский интерес. К сожалению, повесть о декабристе Пущине никак не может быть отнесена к лучшим книгам этой серии.
В статье Андрея Мальгина «Разрушение жанра» отмечены лишь некоторые недостатки, имеющиеся в повести Н. Эйдельмана. Перечень их можно продолжать и продолжать. Особенно огорчает то, что в книге обнаруживаются пассажи, заполнившие в ней десятки страниц, но к реальной биографии Пущина ни малейшего отношения не имеющие.
Вот, к примеру, глава «О Ростовцеве». В ней 26 страниц (стр. 174–199), ни одна из них ничего в биографии Пущина не разъясняет. Более того: Пущин и Ростовцев не были, по-видимому, знакомы. Возможно, что Ростовцев, предавший декабристов за два дня до восстания, а в дальнейшем сделавший блестящую карьеру, и заслуживал внимания в четырех-пяти строках, но зачем уделять ему столько места в книге о почти никак с ним не соприкасавшемся Пущине? Разгадка, думается, такова: историк Н. Эйдельман накопил о Ростовцеве некоторый материал и решил пустить его «в дело». Только получилось совсем некстати.
Мне представляется абсолютно ненужным и другой пространный раздел, озаглавленный «Любовь Николая Бестужева». Предваряет свой рассказ Н. Эйдельман такими словами, вложенными в уста Пущина: «Немногие знали его (Бестужева. – И. З.) тайну; сейчас кроме родных, может быть, я один остался посвященный». Сам Эйдельман, замечу кстати, оказался «посвящен» в эту тайну, прочитав мою книгу «Художник-декабрист Николай Бестужев», точнее, ее десятую главу «Л.
