Золи - Колум Маккэнн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Олени. Целое стадо.
— Уходите влево, — шепчет она, — уходите влево.
Солдаты улюлюкают, собаки заходятся лаем. «Теперь судьба, — думает Золи, — зависит от того, куда пойдут олени. Уходите от меня, уходите».
Стадо проходит через лес у нее за спиной. Следом идут, крича, солдаты.
Она бросается вперед и перебирается через неглубокую канаву. Летят брызги, она оступается в скользкой грязи, пошатывается, но не падает. За канавой ряд деревьев. Траву освещает луч прожектора. Она ныряет в тень одинокого кипариса, прижимается к стволу, пытается отдышаться, в ужасе осматривается и снова бежит вперед. Хлюпает мокрая обувь. Она пробирается в высокой траве. Колючий кустарник царапает руки. Вновь слышится лай собак, затем громкий визг. Неужели прекратили погоню? Или уже загнали оленей?
Она дышит часто и неровно. Воздух обжигает легкие. Надо добраться до озера. До него четверть километра. К урезу воды[24].
Золи, передернув плечами, сбрасывает пальто. «Я не наполню карманы водой, нет».
Четыре прожектора обшаривают траву. Золи падает на землю, лицом в грязь. Вдалеке, там, где олени, как ей кажется, удерживают собак, из темноты доносится смех солдат. Она представляет себе, как олень со вспоротым брюхом лежит на земле и от его внутренностей идет пар.
Золи решается двинуться вперед, чувствуя холод кожей, сердцем, легкими.
«Меня спасло везение», — думает она.
Словакия 2003
Бутылки опустели, пепельницы полны. Журналиста энергично хлопают по спине, поют для него, даже угощают оставшимися галушками. Уже посмотрели на фотографию его ребенка и сами позировали у костра, вытягиваясь в полный рост и каменея. Смеялись звуку собственных голосов, записанных на магнитофон. Он проиграл им запись на низкой скорости. Почти все его деньги перешли в их руки, осталось только пятьдесят крон в потайном кармане. Ему играли на арфе, но исполнение его не тронуло. В какой-то момент ему даже показалось, что в нем самом есть что-то цыганское, что он усвоил повадки цыган, стал персонажем их замысловатых анекдотов. О Золи говорили и так и эдак, и чем больше купюр он выкладывал на стол, тем бессодержательнее становились рассказы: она родилась вот прямо здесь, я ее кузен, она не была певицей, в прошлом месяце ее видели в Прешове, ее кибитку продали музею в Брно, она играла на гитаре, преподавала в университете, во время войны ее убили милиционеры Хлинки… Он чувствовал, что его умело и без устали дурачат.
Журналист пообещал Бошору, что вернется, когда тот узнает о Золи что-нибудь еще, может быть, на следующей неделе или через неделю, но уже решил, что больше не приедет сюда. Маленькая девочка. Андела. собирала со стола фарфоровые чашки и, уходя, посмотрела на журналиста с улыбкой — у нее на руке были его часы. Уже под конец он увидел, как Бошор ковыряет в зубах сложенной фольгой из сигаретной пачки.
Журналист похлопал себя по карманам. Все было цело. Ключи от машины, магнитофон, бумажник. Бошор покачал головой, по-дружески схватил его за руку, притянул к себе. Они едва не соприкоснулись щеками.
Поселок окутали серые тени. Журналист открыл дверь хибарки и вышел. Закричали дети. Робо сидел на шлакоблоке, вырезая из толстой ветки дерева женскую фигуру. У его ног лежали белые стружки. Робо смахнул приставшие кусочки коры, вручил журналисту фигурку, наклонился к нему и сказал:
— Не забудь, мистер, пятьдесят крон.
Журналист улыбнулся и положил фигурку в карман.
— Только доведи меня до машины.
Дети тянули его за рукава пиджака. Журналист наклонился и потрепал их по волосам. Он испытывал противоречивые чувства, расставшись с деньгами и часами. Он пережил это, но цел и невредим. Пятна пота на талии и под мышками высохли. Он даже забеспокоился, что его машина стоит капотом не в ту сторону, поэтому ему придется проехать лишнее по грунтовой дороге или развернуться, когда вокруг машины снуют дети.
— Сюда, — сказал Робо, — за мной.
Журналист пошел по грязи. Теперь он обещал себе, что еще вернется сюда. Случайные мысли, которые надо записать в дневнике: одежда на детях, как ни странно, чистая. Нет водопровода, кранов, столбов. Электричество воруют. Девочка с восемью проколами в ушах, одну пару серег заменяют два огромных резиновых кольца. Молодых людей в возрасте от двадцати до тридцати мало. Возможно, остальные сидят в тюрьме. Мужчина в яркой розовой куртке. Шахматные фигуры подвешены на нитки, чтобы постукивали на ветру. Старуха, использующая сломанный телевизор как табуретку. Безупречно белая ткань вывешена сушиться.
Журналист уже проходил мимо последних хибарок, когда Робо вдруг выпустил его руку и двинулся назад, в тень. Журналист тотчас почувствовал себя брошенным.
Перед ним стоял мужчина с обнаженной грудью, перепачканной технической смазкой, малорослый, босой. На одной щеке почти круглый шрам, по-видимому, от осколка бутылки. На другой щеке под глазом татуировка: слеза. В руке он держал двигатель от скутера. Журналист повернулся, желая уйти, но татуированный человек взял его за локоть и потащил к хижине.
— Иди, иди сюда, — сказал он со странной интонацией, покрепче ухватив журналиста, и тут откуда ни возьмись возле него оказалась молодая женщина в желтом платье. Она поклонилась, молитвенно сложив руки перед грудью.
— Простите, мне надо идти, — сказал журналист и благоразумно попятился назад, но татуированный человек был настойчив. В дверях отодвинули мешковину с рваными краями. Журналист налетел на деревянный шест. Хижина зашаталась.
— Давай, дядя, присядь.
Из темноты выступили тени. Трое детей сидели на кровати, как будто их усадили напоказ.
— Мне действительно надо идти, — сказал журналист.
— Тебе, дядя, не о чем беспокоиться, просто хочу тебе кое-что показать.
Дети, сидевшие на кровати из сосновых слег, связанных веревками, подвинулись. В изголовье кровати лежало белое пуховое одеяло и подушка. Журналист сел, слеги сместились. На его плече лежала тяжелая рука татуированного человека. Журналист огляделся. Ни окон, ни ковра, голые стены, только ряд пустых полок у дальней стены.
Он отвернулся и увидел свисающую с потолка огромную шаль, из которой выглядывала рука.
— Еда. Нам нужна еда для малышки, — сказал татуированный.
Он провел
