Пленник волчьей стаи - Юрий Пшонкин

И все же не сразу удалось Атувье поохотиться на медведя.

В страну чаучу пришло самое желанное время, в страну чаучу пришли светлые ночи. Даже в полночь Тынаку могла шить одежду.

К реке пришло много медведей — из далеких морей в родные реки возвращались чавыча и нерка. Рыба стре­милась в верховья рек на нерест. Весело стало на реке. Медведи приходили к перекатам, к заводям, в которых отдыхали серебристые с темными спинами рыбины. Стоя в воде, мишки зорко следили за ними. Едва рыбина ока­зывалась рядом, как медведь ударял лапой по воде, оглу­шая добычу, и тут же когтями выбрасывал ее на берег.

Атувье любил смотреть, как рыбачат медведи. Совсем как люди рыбачат кайныны: стоят, замерев, добычу ка­раулят, ничего вокруг не видят. Удачливые рыболовы, да часто без улова остаются. Возле мохнатого добытчика всегда чайки да вороны мельтешат. Сначала, когда кайнын только входит в воду и замирает в ожидании подхо­да рыбин, птицы держатся в отдалении. Будто им ника­кого дела нет до рыболова. Но стоит ему поймать рыбину- другую, как нахальные птицы начинают потихоньку, вразвалочку, подходить все ближе и ближе к тому месту, куда кайнын рыбу бросает. Идут, а сами с рыбака глаз не сводят. Но лохматый рыбак так увлечен, что не глядит на берег, на улов. Вот еще рыбка! Взмах когтистой лапы, шлепок — и еще одна рыбина плюхается на гальку, на траву. Окровавленная добыча с выпученными от боли глазами жадно хватает ртом воздух, судорожно извивает­ся. Однако не долго мучается — подбегают чайки или во­роны и тяжелыми клювами долбят беднягу... Начинается птичий пир! Забитых рыбин птицы раздирают на куски, волокут подальше от медведя.

А медведь, совсем как человек, вошедший в рыбацкий азарт от удачи, сначала ничего не замечает, не обращает внимания на птичий гам. Почуяв неладное, обернется, и, увидев, что улов пропал, мохнатый рыбак, совсем как обворованный человек, начинает ругаться: ревет от гнева и досады. И на своем медвежьем языке громко прокли­нает нахальных воришек. «Хо-рр, о-о-р-р»,—разносится по реке. Но воровать рыбу птицы осмеливаются только у одиноких мишек-рыбаков. Когда же к реке выходит матуха с медвежатами-погодками, чайки и вороны дер­жатся поодаль от грозной семейки. Во-первых, на пой­манную матерью рыбину набрасывались медвежата, а во- вторых, матухи-рыбачки не такие беззаботные, как довер­чивые самцы. Едва какая-нибудь из самых смелых птиц подходила близко к медвежатам, в надежде поживиться хоть чем-нибудь, как сторожкая лохматая мамаша изда­вала такой предупреждающий рев, что перепуганная во­ровка срывалась с берега и улетала подальше.

Интересно смотреть, как рыбачат медведи, но и само­му Атувье надо было ловить рыбу: длинные дни станови­лись короче. Однако чавычину крючком не выловишь — сеть нужна, а ее сплести надо. Из чего? Береговые и оленные люди раньше плели сети из крапивных нитей. Крапивы много, да только долгое это дело — наготовить из нее веревок, чтобы сплести даже небольшую сеть. Год-два делала семья крапивную сетку. Правда, Тынаку уже рвала кусачую траву, сушила ее на вешалах небольшого юкольника, который успел построить Атувье. Нет, чавычу ему пока нечем ловить. Надо ждать подхода кеты и гор­буши. В урожайные годы ее так много идет на нерест, что рыбьи стада могут против течения гнать бат с человеком. Кета и горбуша — самая доступная рыба. Ее шестом, с железным крюком на конце, надергать можно много, а на мелководье, на перекатах, и одними руками наловишь.

Вкусная рыба горбуша, да и голец с хариусом тоже рыба отменная. Но оленный человек без мяса не может. Приходилось отрываться от хозяйственных дел и охотить­ся на зайцев, гусей, уток. Он дорожил каждой стрелой. И хотя быстрых длинноухих, осторожных гусей и уток много обитало в этом глухом безлюдном углу страны чаучу, добыть их было нелегко: стрела — не пуля, к добы­че надо совсем близко подкрасться. И он должен был стрелять наверняка, чтобы стрелу не потерять. Одну все же потерял. В тихой заводи набрел на утку с выводком — утятами-пуховичками. Рядом, на берегу, дремал краси­вый селезень. Атувье подкрался близко и выстрелил в се­лезня. То ли селезень услышал щелчок тетивы и отшат­нулся, то ли порыв ветра отнес стрелу, но она просвисте­ла мимо птицы и упала в воду.

Летние дни один за другим быстро пробегали по стра­не чаучу, как беговые упряжки на веселых праздниках, надо было успеть еще многое сделать: выкопать яму для хранения квашеной рыбы, соорудить балаган для хране­ния вяленого мяса, мороженой рыбы, заготовить дрова. Но прежде чем приниматься за дела по устройству жилища, приходилось брать удочку, лук.

Тынаку тоже весь день работала: готовила еду, заши­вала одежду, чинила его и свои торбаса, копала съедоб­ные корешки, рвала крапиву, развешивала ее сушить, за­тем засохшие стебли «огненной травы» расчесывала час­тым костяным гребешком, скручивала для плетения сети. И не только для сети. С давних времен женщины земли Кутха — ительменки, корячки, а потом ламутки и чукчанки — плели из крапивы коврики, маленькие су­мочки и сумки большие для хранения одежды, шкур. Только очень терпеливые могли из «огненной травы» полезные вещи делать. Много времени надо, чтобы вы­сушенный стебель расчесать гребешком, свить нитку, а из ниток сплести веревочку. Из рода в род передавался рассказ о том, как в самое большое стойбище мильгитанкамчадалы привезли царице диковинный ковер. Царице и ее приближенным очень понравился ковер, его рисунок, но никто не мог догадаться, из чего он сплетен. Когдаже камчадалы сказали, из чего ковер, царица и ее при­ближенные очень удивились: оказывается, «огненная трава» и возле каменных яранг росла. Много ее и в стра­не мильгитан.

Тынаку не собиралась плести коврики из крапивы, на маленькую сеть хоть бы наготовить веревок. Без сетки плохо.

За работой, за ежедневной легкой охотой Атувье как- то забыл, что собирался на медведя идти. Тынаку напом­нила.

Однажды, когда они легли спать на свою душистую постель, она шепотом, чтобы не услышали злые духи, прошептала ему на ухо:

—       Атувье, в конце зимы у нас будет маленький.

Атувье замер, у него даже дыхание перехватило от радости. Он приподнял голову, вглядываясь в засмущав­шуюся жену, в ее красивое румяное лицо. Он хотел ска­зать ей очень хорошие слова, но обычай предков не позво­лял ему бурно выражать свою радость — духи могут спугнуть счастье. И все же не сдержался, сказал: