Сторож брату своему - Ксения Медведевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
6
Колодец
Замок Вечности, лето 487 года аята
Зубейда явственно слышала, как за низеньким занавесом урчит животом ее астролог: бедняга явно переел. Переел, причем миндаля в уксусе – запах этого кушанья она не переносила с детства. Да еще и рук не помыл небось, старый ишак. Впрочем, она посылала за ним таким свирепым письмом, что к небрежению омовением после полуденной трапезы можно было отнестись с пониманием. Но сегодняшнее настроение не располагало Зубейду к пониманию.
– Ну? Какие новости, о Абу-ль-Фазл? – поинтересовалась она нарочито ядовитым голосом.
– О могущественнейшая!.. ииип!.. – икнул Зухайд Абу-ль-Фазл Аллами, придворный астролог матери халифа, кладезь мудрости и стена благоденствия и прочая, прочая.
Так он еще и обпился. Финикового, судя по запаху, вина.
– Ииип!.. о могуществе-ииип!.. да благослови-иииип!..
Аллами трагически, неостановимо икал – возможно, от страха. Невероятный орехово-уксусно-перегарный смрад накатывал из-за занавеса.
– О яснейша-ииип!..
Брюхо исходящего потом и ужасом прорицателя издало длинную модулированную руладу, и на Зубейду вместе с гулким звуком испускаемых ветров хлынула волна новосмешанной вони.
Выдержка изменила матери аль-Амина, и она заорала:
– Прочь отсюда! Прочь, старый пердун, да проклянет тебя Всевышний, чтоб тебе лопнуть! Мансур! Мансур, задери тебя шайтан, чтоб тебя баран забодал, Мансур!..
– О могущественнейшая-ииип!..
– Молчать! Мансур!
– Да, моя госпожа!
Огромный чернокожий евнух влетел из соседней комнаты, размахивая булавой.
– Вытащи его за ногу и брось в пруд! Когда отмокнет и проикается, вернешь его сюда! Быстро! Иначе я, клянусь Всевышним, велю отрезать тебе голову, раз уж отрезали яйца! Прочь отсюда, сыны погибели, отродья шакалов, незаконнорожденные дети язычников! Про-оооочь!
Когда вопли выволакиваемого звездочета стихли и завершились мощным всплеском воды, Ситт-Зубейда перевела дух и вытерла платком лоб.
В последнее время она себя чувствовала неважно: накатывали приступы беспричинной злости и раздражения, то душило и бросало в пот, то знобило и морозило, а самое главное – кружилась голова и подташнивало. По утрам – как беременную в начале срока тягости. Или как после ночи возлияний, хотя никаких возлияний Зубейда себе не позволяла – возраст не тот. Ей уже перевалило за сорок, и старость все чаще давала знать о своем приближении: месячные приходили нерегулярно, мучила одышка, а с тучностью Зубейда уже устала бороться – несмотря на увещания Джибрила ибн Бухтишу, лекаря-сабейца, пользовавшего ее второй десяток лет. Впрочем, ибн Бухтишу на все ее жалобы прописал чаще посещать хаммам и делать массаж – «очень сильными мужскими руками», умильно улыбнулся лекарь. Зубейда хорошо понимала его намеки, но ей уже и этого не хотелось. Оставалось лишь поглощать засахаренные орехи и шекинскую, истекающую медом пахлаву – чтобы хоть чем-то себя порадовать.
А радоваться, если уж так поглядеть, было особо нечему. Видно, лишил ее Всевышний защиты с тех пор, как умер Харун: карматы снова рвали на части предместья Куфы, Васита и Басры. Заложенные судоверфи были сожжены и развеяны в прах их последним налетом, да проклянет их Всевышний, да разверзнется под ними земля…
А главное, совсем отбился от рук сын. Все она…
При мысли о невестке Ситт-Зубейда чуть не подавилась засахаренным орешком. Отхаркнула шелуху и стала припоминать.
Как ее там? Юмагас? Она назвала ее Джамилей, чтоб язык не ломать. Да и имя правоверное, не языческое! К тому же по древнему обычаю женщинам давали другое имя, когда они вступали в харим эмира верующих! Новое, дворцовое прозвание, услаждающее слух господина! А эта раскосая сучка? «Прощения просим, матушка, но останусь при своем небом даденном имени!» Где это видано?!
А как ведет себя! Как ведет! Супруга халифа – выезжает из дворца! Вы можете себе это представить?! Ездит на охоту, как мужчина, в мужской одежде! Нет, конечно, едва заслышав о подобных нарушениях приличий, Зубейда вызвала невестку к себе во дворец, чтобы строго отчитать.
И что? Наглая степнячка приехала к ней через весь город с открытым лицом. И с косами по плечам. В одной шапочке и легком покрывале. Нет, Зубейде, конечно, объясняли, что джунгарки иначе не ходят. «Но ты ж не в степи, о дочь греха!» – кричала она на невестку. Ты – супруга халифа! Надень абайю, о скверная!
Абайю тут же принесли – шелковую, с россыпью бриллиантов по кайме. А она? Эта мерзавка посмотрела на черное покрывало, скривилась – и сказала: спасибо, мол, за подарок, как-нибудь примерю! А?! Какова?! И в таком же голомордом виде двинулась обратно в Младший дворец!
Что еще? Ах да, она еще и дела к рукам прибрала. Подговорила Мухаммада казнить Бакра! Казнить вазира налогового ведомства, каково?! Нет, понятно, старый хряк зарвался и проворовался, но зачем казнить?! Это ж должность такая, на ней все воруют! Зубейде все рассказали. Невестка сидела за шелковым красным занавесом в Зале Мехвар и чеканила слова: повесить на высокой перекладине. В назидание. Имущество конфисковать. Треть раздать бедным.
О, как ликовала чернь, любуясь на виселицу и хватая подачки!
Главный вазир перепугался настолько, что даже перестал воровать. И принялся жертвовать на ятрибские святыни и бедных. Говорили, что и в халифскую казну вернул немало – так всполошил его вид болтающегося в петле толстого Бакра!
А ее, Ситт-Зубейду, никто ни о чем не спросил.
Но самое главное, теперь появился этот ребенок. И как быстро понесла Мухаммадова степнячка, поди ж ты, и трех месяцев не прошло со свадьбы, а она уж облевывала ковры в хариме. И родила как сущая псица – быстро, как плюнула. Здоровенького, крепкого мальчика, с раскосой мордочкой джунгарских твердолобых предков. Ибн Бухтишу аж жмурился от радости, мелко кланяясь и расплываясь в улыбке: как же, смешение кровей очень полезно для династии, так притекает свежая, незапорченная кровь, а с ней здоровье и долголетие.
Она слушала лекаря, стиснув зубы: ну да, они с Харуном были двоюродными братом и сестрой. Ее, Зубейдин, отец, Дуад ибн Умейя, взял в жены сестру грозной матери Харуна, Хайзуран. И что? Мало ли среди знатных семейств заключалось близкородственных браков? Однако ибн Бухтишу не скрывал своих мыслей: Мухаммад уродился таким… ох, Всевышний, у одного тебя сила… словом, Мухаммад уродился таким, каким уродился, из-за слишком близкого кровного родства. Сабеец знал, что без него она не обойдется, знал, что лучше него не найти во всем халифате, знал – и позволял себе быть откровенным.
Чего не скажешь о Зухайде Абу-л-Фазле, голосящем в пруду. Зиндж отвешивал астрологу пинок за пинком, снова и снова опрокидывая поскуливающего и отплевывающегося звездочета в воду. Со двора доносились вопли светоча премудрости и шумный плеск. О Всевышний, они так весь пруд под фонтаном выльют на плиты…
Да и теперь этот мальчик, сын ее Мухаммада, растет. Кормилицы говорят, сосет, как верблюжонок, грудь хорошо берет, и материну ест, и мамкиными не брезгует… Не то что Мухаммад… Ох, они с Зайтун намучились: и рвало его молоком – фонтаном, и спал он хуже некуда, и грудь выплевывал… И все пошло прахом, прахом: и бессонные ночи, и отвары ибн Бухтишу – «о светлейшая, это укрепит здоровье младенца, он хиловат от природы и нуждается в помощи извне»…
Никакая помощь извне не поможет уже Мухаммаду, лишь на Всевышнего вся надежда: управит Он ее беспутному сыну жить долго и счастливо – значит, так тому и быть…
Потому что теперь Мухаммаду остается сделать последний шаг к тому, что годами предсказывали досужие базарные сплетники, – к войне. К войне с аль-Мамуном. Глава тайной стражи, Иса ибн Махан, уговаривает ее сына сделать непоправимое: провозгласить наследником этого младенца. Изменить завещанию Харуна и отнять права престолонаследия у брата. Нарушить клятвы, принесенные у Черного камня в долине Муарраф, в святом городе Ятрибе. Ей рассказывали, что карматы сожгли покрывала, украшавшие каабу. Вместе с поднесенными ее предками тканями сгорели и свитки клятв, лежавшие под огромным парчовым полотнищем, что Харун с сыновьями отвезли в Ятриб.
Воистину, какой горькой правдой обернулись слова того декламатора на рынке перед дворцовыми воротами:
Он пытался ссоры предотвратить,Сделать так, чтоб любили друг другаСыновья его, когда подрастут…Но смог лишь вражду глухую взрастить,Ненависть злую – друг против друга,Вспышки насилия – люди не врут…Горе посеял Харун меж детьми —Заварил он, хлебать будут они.[12]
А ведь сколько благоразумных, почтенных людей уговаривали аль-Амина не совершать опрометчивого поступка! В конце концов, по завещанию покойного халифа Мухаммад мог назначать наследников аль-Мамуна по собственному усмотрению! Если уж молодой халиф – да продлит Всевышний его года, да умножит над ним свои милости! – так печется о судьбе своего сына, еще грудного младенца, то пусть объявит, что маленький Муса наследует после дяди! Никто и слова не скажет!
