Записки Анания Жмуркина - Сергей Малашкин

— Ложись! Окапывайся!

Я стал прислушиваться; с левой стороны шла возня, сопение, стоны, и я повернул голову: недалеко от меня была небольшая кучка солдат во главе со взводным командиром. Среди них я стал отыскивать Игната, но его не было. Я позабыл про Игната, я только сейчас его вспомнил и ужаснулся.

— Игнат, Игнат! — простонал я и плотнее припал к земле. Игнат на мой стон не отозвался.

— Игнат! Игнат!..

На мой стон опять никто не отозвался. Я прислушался: вокруг меня было тихо, лежала мертвая пустыня, изрытая и налитая гарью и дымом. Я не вижу никого, кроме десятка товарищей, зарывшихся глубоко в землю, да разбросанных трупов, которые были гораздо обильнее, чем снопы ржи на самой плодородной пашне. Я никогда не видал такого урожайного поля, как это поле битвы, на котором столько валялось трупов, что не было силы взглянуть на них, — это только было впереди…

— Вперед! Вперед!

Я затаил дыхание. Мне мучительно не хотелось подниматься: мне так была мила изрытая, зловонная от человеческого мяса земля, что я не мог от нее оторваться. Я еще плотнее прижался к ней.

— Вперед! Вперед!

Крик взводного командира придавил меня еще больше к земле. Я пролежал несколько минут, а сколько, — хорошо не помню. В это время я ничего не слыхал, даже не слыхал биения собственного сердца, да и билось ли оно в это время, я даже затрудняюсь сказать. Я почувствовал только, как меня больно ударили прикладом но заду.

— Ты что лежишь, сволочь, а? Твои товарищи давно впереди! Вперед!

От приклада и окрика я побежал вперед. Пули свистели около моей головы; одна звякнула о котелок. Я уперся в разорванное проволочное заграждение, на котором, как черные бусы, висели человеческие тела, клочья мяса…

— Господи! — кто-то вздохнул слева от меня.

Я споткнулся на что-то мягкое и повалился на землю.

— Ложись! Сюда!

Я повернул голову и открыл глаза: из груды человеческих тел на меня смотрели кроткие глаза Тяпкина.

— Сюда! Сюда! — шептал он дрожащими губами и шевелил, как мне казалось, каждым волосом бороды. — Еще…

Я привалился к нему почти вплотную, спрятался за вал человеческих трупов.

— Ты что же отстал, а?

Я не ответил.

— Это наши, — сказал он и показал глазами на трупы, за которые мы спрятались.

И на это я не ответил.

— За нами идут еще цепи.

— Идут, — ляскнул я дрожащими челюстями, скривился в зевоту, потом, когда зевота прошла, я повторил: — Идут.

Я поднял голову и стал осматривать трупы.

— Ты что? — встрепенулся испуганно Тяпкин. — Знакомого, товарища ищешь, а?

Я опять ничего не ответил.

— Трудно. Разве ты не видишь, что они спиной к нам положены? Я вот только недавно одного перевернул на другой бок, чтобы не смотрел на меня.

— Живой?

— А бог его знает!.. Я лег и хотел было поправить винтовку, получше положить, и только было положил и поднял голову, смотрю, на меня глядит человек большими серыми глазами и улыбается. «Ты что, говорю, братец?» А он мне ничего, а только глядит и улыбается. Я его осторожно потрогал рукой, а он холодный и не шевелится, а только глядит на меня и улыбается. «Господи, — говорю я, — он мертвый!» — и так мне, Жмуркин, стало не по себе, что даже все косточки затрепетали от озноба.

— А кто это был?

— А господь его знает, — ответил Тяпкин и закрыл глаза. — Я с большим трудом повернул его на другую сторону.

— На другую… Так и не узнал?

Тяпкин приподнял голову, ткнул пальцем в широкую спину солдата:

— Он.

Пока мы разговаривали, к нам перебежала другая цепь, спряталась за трупы, через несколько минут третья. Теперь мы лежали вплотную, группами по нескольку человек. Мы не стреляли, а, спрятавшись за груды трупов, плотно припали к земле и ждали. Минуты бежали длинными, неуклюжими днями. Тишина была более отчетливой, и каждый выстрел четко раздавался в ней. Выстрелы над нами становились все реже и реже, затем совершенно прекратились. Только позади нас да впереди все так же неистово били из земли и сверху сплошные желто-красные фонтаны заградительного огня.

На левом фланге раздался хриплый, как будто приглушенный крик:

— Урррааа!

— Господи Иисусе! — вздохнул Тяпкин и перекрестился. — Пошли.

Он поднялся первым, медленно двинулся вперед. За ним вскочили остальные.

Поднялся и я и тоже пошел. Было так тихо и хорошо. Я только что заметил, что недалеко от меня, в нескольких шагах, раскинулось озеро и густые заросли ивняка. Я неожиданно остановился, так как впереди меня не было никого, а только в кустах ивняка радостно насвистывала какая-то маленькая птичка. Ее свист, как нежная песня молодости, потянул меня к себе. В ее песне не было слышно ни горя, ни страданий, ни тяжелой доли загнанного сюда человека. В ее песне была какая-то особая жизнь, особая прелесть, и эта полная красоты прелесть захватила меня всего, потянула к себе, и я пошел. А когда я вошел в кусты ивняка, уперся глазами в серебряное озеро, птичка, перелетая с ветки на ветку, зашуршала в кустах и с тревожным писком выпорхнула из кустов и быстро полетела над озером, пересекая его поперек и отражаясь в нем. А когда птичка скрылась, я очнулся, прислушался: я стоял одной ногой на насыпи немецкого окопа, а позади меня, на левом фланге, около проволочного заграждения, в сдавленной заградительным огнем тишине, было тяжелое сопение, нечеловеческое кряканье, как будто корчевали из земли тысячелетние дубы…

— Господи! — простонал я, и бросил бомбу в немецкий окоп, и, отскочив в сторону, прислушался.

Раздался треск металлического ореха, а когда треск затих, я осторожно спустился в окоп.

В окопе не было никого: это было только начало окопа, по которому немцы пробирались с тыла. Я, не размышляя долго, осторожно, стуча зубами, пошел вперед, вслушиваясь в тишину. Сколько я прошел — хорошо не помню, но только прошел я очень много и все еще не дошел до блиндажей: тянулся проход. Я остановился, прислушался: до моего уха донеслись странные звуки, которые заставили меня прижаться к стене, приготовиться. Я взял другую бомбу и медленно пополз вперед по стене окопа, но не прополз несколько шагов, как звуки стали отчетливее, громче, а через минуту я очутился перед прекрасным помещением, где не было ни одной живой души, кроме пустых банок из-под консервов, что лежали в земляном шкафу, похожем на большой печурок русской печи. Я двинулся дальше, в другое помещение, и у входа его остановился, так как это помещение было ужасно разворочено и часть потолка обрушилась вниз и придавила трех немцев; они с искаженными лицами лежали неподвижно и были похожи на придавленных ящериц. У одного немца лицо улыбалось мертвой улыбкой и как будто что-то собиралось сказать, но ничего мне не сказало. Я отвернулся от этого лица и стал осматриваться. Два остальных немца лежали лицами к земле и не шевелились. От их трупов тянулись по глинистому полу темно-красные ручейки к окопному коридору. На один ручеек кто-то наступил, прервал его перед выходом, и он на этом месте вздулся, распространился вширь и был похож на большое блюдо, наполненное вишневым киселем. Я осторожно перешагнул через это блюдо, ручейки, направился дальше по окопу, как раз в ту самую сторону, откуда все слышней и слышней раздавались веселые плясовые звуки, как раз в ту сторону, откуда, разрывая звуки, доносились до моего слуха глухие взрывы ручных гранат, трещали ружья, как грецкие орехи, а также тяжелое кряканье и стоны. Я прошел еще несколько землянок, и в этих землянках было все то же, что и в первой: валялись убитые немцы, бежали к проходу ручейки крови, валялись каски, а с ними рядом лежали и фуражки русских солдат. В одной землянке, на самой середине, лежали в обнимку два солдата — русский и немец. У русского был проломлен череп, из него вывалилась на желтый пол кровянистая кашица, а пустой череп блестел, как металлическая каска; правый глаз у него был широко выпячен, и из уголка глаза, мимо курносого, вздернутого и сильно припухшего носа, протянулась нежная струйка крови и, упершись в безусую, вздернутую кверху губу, застыла; этот глаз смотрел в сторону от лица немца, к проходу, как будто он встречал каждого входившего в эту землянку и, провожая его мимо себя, останавливал и говорил: «Эй, братец, посмотри, как мы любим друг друга!»

Немец лежал к русскому солдату лицом и, сжав обеими руками его горло, прямо смотрел голубыми стеклянными глазами в лицо и как будто покорно соглашался: «Правильно русский говорит, правильно!» Чтоб не видеть этой картины братания мертвецов, я бросился дальше, но тут же, перед входом, остановился, застыл на месте: передо мною лежала груда трупов и преградила мне путь. За грудой трупов слышался русский говор, веселые звуки, подмывающие, зовущие вкруговую, в пляс: слышался тихий, шепотливый топот ног. Я, чтобы пробраться к своим, должен был перелезть через трупы; я стал перелезать, но не успел я влезть на трупы, как они стали расползаться в стороны, и я поскользнулся, застрял между убитыми и шумно покатился вниз с одним мертвецом, держась за него. Труп был теплый, и, как мне показалось, когда я катился с ним, он дышал мне в лицо, стонал, но я быстро поднялся, оправил шинель и бросился вперед. Через несколько секунд я стоял позади своих солдат, удивленно, широко открытыми глазами, забывая все на свете, смотрел в глубину землянки, в которой, прислонившись к передней стене, стоял Перепечко, временный полуротный, что читал всей роте брошюрку Ленина, и играл на скрипке. В бледно-сером свете, падающем в землянку из бойниц, в которых до этого лежали немецкие ружья, Перепечко был не похож на прежнего Перепечко, которого я встречал до этого дня: сейчас в нем что-то было необыкновенно странное, не похожее на прежнего замкнутого и хмурого хохла Перепечко: сейчас на его круглом лице не было злой гипсовой маски, — оно было молодо, беззаботно, светилось кротким, успокаивающим светом, и этот свет его лица напоминал огонек лампады, освещающей деревенскую избу в пасхальную ночь. Глаза Перепечко были закрыты веками, и густые ресницы пепельного цвета спокойно лежали под глазами и закрывали морщинистые мешочки нижних век; голова была немного закинута назад и наклонена на левое плечо, отчего тупой подбородок смешно выдавался вперед и казался неуклюжим, грубо вырубленным из серого железняка-камня. Впрочем, вся его фигура, забрызганная каплями крови, за исключением пальцев левой руки, что трепетали по струнам скрипки, и правой руки, которая выделывала странные петли и движения смычком, была неподвижна и тоже казалась вырубленной из этого же грубого камня. В фигуре Перепечко было что-то потрясающе жуткое, а из-под его пальцев, из-под смычка, которым он работал, вырывались дикие звуки бурного сатанинского веселья, хохота и трепета. Эти дикие, необузданные звуки захватили меня, и я, как и солдаты, стоявшие впереди, был захвачен ими, подергивался всем телом, едва сдерживая ноги, чтобы не пуститься в пляс. Я с стиснутыми зубами привалился к стене, но не прошло и одной секунды, как я оторвался от стены, подался вперед, впился всем своим существом во взводного, который, поджав руки в бока, пошел отделывать казачка. На взводном не было фуражки, и около правого уха зиял большой шрам, рдел запекшейся кровью; все правое плечо гимнастерки было тоже черным от крови. Взводный оторвал от бока правую руку, провел ею зачем-то по голове — со лба до затылка, помахал в воздухе перед своим носом и, не глядя на Перепечко, крякнул: