Колыбельная белых пираний - Екатерина Алексеевна Ру
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Веру пронизывает острый ледяной озноб. А лифт тем временем доезжает до последнего этажа и с ласковым деликатным звоном отворяет двери. Люди с фужерами выплывают из кабины и рассеиваются в прохладной коридорной белизне.
На подкашивающихся ватных ногах Вера подходит к стойке ресепшн «Cumdeo». За компьютером сидит розовощекая девушка, покрытая неровным сероватым загаром, перемешанным с густыми веснушками.
– Добрый день, – говорит Вера. – Я бы хотела увидеться с Дмитрием Коршуновым… то есть Захаровым. С Дмитрием Захаровым.
Девушка поднимает на Веру прозрачно-пустые, словно полностью отрешенные глаза:
– У вас назначена встреча?
– Нет, не назначена…
Девушка недовольно дергает носом и вновь опускает взгляд к экрану.
– Дмитрий Валентинович сейчас занят.
– Я могу подождать.
К дерганию носа добавляется брезгливое посапывание. Вера невольно вздрагивает, ей кажется, что девушку вот-вот вырвет прямо на компьютер.
– Присядьте пока. Дмитрия Валентиновича я предупрежу. Возможно, он согласится вас принять. Но я ничего не гарантирую.
С вялым посапывающим раздражением девушка удаляется в невидимое пространство, скрытое за темно-серой дверью. А Вера садится на тугой кожаный диванчик рядом с кулером и пытается успокоиться, унять в глубине тела сердечную хромоту. Люди, ехавшие вместе с ней в лифте, теперь то и дело проходят мимо. Шуршат бумагами; цокают каблуками, переговариваясь вполголоса; обдают Веру волнами удушливых парфюмов. Каждый раз лишь слегка, словно невзначай, скользят по ней взглядом. Но Вере почему-то чудится, будто к ней приковано всеобщее напряженное внимание. Словно она стала центром тяжести «Cumdeo», а заодно и всего верхнего этажа. Да и вообще как будто всего «Нового города».
Внезапно она вспоминает о вчерашнем отцовском письме и о своем твердом намерении все выяснить.
Как раз успею позвонить матери.
Но в телефоне, как выясняется, почему-то больше нет материнского номера. Равно как и отцовского странного послания. Хотя Вера точно помнит, что ничего не удаляла. Уж по крайней мере, номер. Да и письмо. И то и другое словно исчезло само по себе, растворилось где-то за пределами Вериных аккаунтов, учетных записей, списков контактов. За пределами Вериного существования.
Этого еще не хватало. Теперь у меня вдобавок ко всему проблемы с телефоном.
Однако со смутной нарастающей тревогой Вера чувствует, что дело тут вовсе не в телефоне. От нее как будто постепенно ускользает вся ее жизнь. Причем ускользает не вперед, не навстречу смерти, развязке, логичному (или не очень) завершению, а куда-то в сторону или даже назад. Выбирается по частичкам из Вериного тела – неуловимо и безболезненно.
А главное, не вполне понятно, есть ли смысл за эту ускользающую жизнь бороться.
Но я ведь обещала Кириллу.
И тут перед Верой возникает Коршунов. В его взгляде больше нет ни ужаса, ни ярости, ни изумления: одно только легкое, едва ощутимое презрение. Он смотрит на нее с равнодушно-ироничной отчужденностью, как будто из глубин принципиально иного пространства – защищенного, плотного, сытого. Словно червяк из сочной глубины огромного сладкого яблока.
– Надо же, кто ко мне пожаловал. Спятившая докторша, желающая меня прооперировать. Вы пришли уговаривать меня все-таки сделать ту операцию по извлечению… чего там?
Вера резко встает с дивана. Хромоту в груди унять не удается: сердце упрямо спотыкается на каждом втором ударе.
– Нет, я пришла не за этим.
– Тогда зачем? Просить меня никому не рассказывать про наше с вами неудавшееся свидание? Не подавать на вас заявление, не требовать немедленно отстранить вас от должности ради безопасности ваших потенциальных пациентов?
– Я пришла объяснить…
Коршунов в ответ улыбается, но не лучезарно, как когда-то, а вяло-асимметричной, словно инсультной улыбкой.
– Вы уж меня простите, но ваши объяснения мне не нужны. Да и сдается мне, что умопомешательство вряд ли можно в принципе как-то объяснить. Ну если, конечно, не затевать многочасовую научную дискуссию. Увы, времени на подобную дискуссию у меня нет. Так что попрошу вас удалиться и впредь избавить меня от подобных внезапных визитов.
С этими словами он нарочито грациозным жестом указывает на лифт.
– Вы могли бы хотя бы выслушать меня.
– Я же говорю: время не позволяет. Уж простите, много срочных дел. А насчет сохранности своего рабочего места можете не переживать. Я не стану разглашать информацию о вашем… весьма шатком психическом состоянии. Впрочем, думаю, о нем вашему начальству в один прекрасный день станет известно и без меня. Не заметить подобное довольно сложно. Так что не удивлюсь, если в скором времени вас попросят сдать белый халатик. Просто знайте, что если такое произойдет, то не по моей инициативе. Мне даже будет немного жаль: белый халатик вам и правда очень к лицу, как вы сами сказали.
Вера внезапно чувствует волну мутной густо-багряной злости. Сердце наконец перестает хромать и пускается в стремительный лихорадочный бег.
– Можете разглашать что хотите. Я уже не первый год работаю в больнице и помогла многим людям. Начальство и коллеги меня ценят. И пациенты тоже.
Коршунов продолжает невозмутимо половинчато улыбаться.
– Уж не знаю, кому вы там помогали, каких сомиков откуда выковыривали. Но по вам сразу видно, что вы не годитесь для врачебной практики. Ваше место, оно… даже не знаю, где ваше место. Но явно не в приемном отделении и уж тем более не в операционной.
– Это еще почему?
В ответ он с театральной медлительностью разводит руками:
– Да потому что у вас нет для этого ни способностей, ни настроя, ни характера. Уж простите, что я так прямо.
– Зато у вас, я так понимаю, есть уникальные способности с ходу судить о чужих профессиональных качествах?
– Я просто сужу по тому, что вижу.
– И что же вы видите?
Его улыбка подтаивает, и во
