Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру - Семар Сел-Азар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Двинув бровью в сторону судей, столь же высоких и чинных как изваяния резчиков, как и полагается богам, она разрешила огласить им свой приговор.
Судьи так же суровы, как и решения которые они выносят, так же безлики и серы как все вокруг. Лишь холодные лица позволяли еще надеяться на беспристрастность их суда, но нет. Встает один из них, судя по виду старший, и оглашает приговор, и он не утешит напуганного духа, и он не успокоит взволнованного сердца. И он слышит, холодея от ужаса: «…Забвение. Одиночество вечного мрака».
«Это смерть! Это конец!» – думал он с отчаяньем, но ничего сделать уже не мог, члены его одеревенели, уста заклеились. И только глаза продолжали еще видеть, а уши слышать, и чувства оставались открытыми: чтобы видеть, чтобы слышать, чтобы чувствовать, чтобы осознать весь ужас участи его постигшей. И Белая царица отвечала ему, торжествующим смехом, словно приговаривая: «Даа, это смерть! Даа, это конец!» И все вокруг подобострастно тихо хихикали, боясь разражаться полной грудью. Казалось и стены ее жилища смеялись над ним, трясясь от хохота, разносившегося тихим отзвуком по сводам
И снова одиночество, одиночество нескончаемого забвения. Без света, позволяющего узреть и понять куда идти; перед взором лишь непроглядная тьма. Не слышно указующего звука и не нащупывается путь, чтобы не плутать в неизвестности, и не набрать воздуха, чтоб вдохуть полной грудью. Казалось, он во власти самой Тиамат, которой страшатся сами боги, может даже попал к Абзу – изначальному мраку забвения, предрешаещему конец мира, и теперь его судьба – вечно бродить в безмолвии нескончаемого мрака.
И он шел. Шел не день не два, не месяц и не год; лета, может век или многие тысячелетия; безвременье.
И все во тьме, и все в тиши. Но не было уже веры, не было надежды; но просто шел, потому что так надо, потому что бессмысленно, и уже не помнил, не сознавал кто он и зачем бредет в этой темноте; забвение.
***
Чей-то крик заставил отвлечься, и пустынник нехотя впустил яркий свет, выходя из раздумий.
– Аш-Шуу! – Подбегал к предводителю оборванный разбойник.
Пустынник, обернувшись, гневно сверкнул глазами. Но не заметивший этого оборванец, обратился к нему в том же духе:
– Аш-Шу. Рабыня, готовившая нам еду, накануне издохла, и теперь некому поварить. – По всему было видно, что это один из недавно приставших к их братству искателей удачи, плохо еще знакомый с его порядками. – Тасар велел мне, подыскать ей замену среди пленников. Разреши, я…
Слетевшая с плеч голова оборванца, была ему ответом. Застывшие от ужаса рабы и разбойники, завароженно наблюдали, как тело без головы, трясясь, продолжает стоять, а из того места, где только что торчала неразумная образина, извергаясь брызжет кровь. Пустынник не обращая внимания на произведенное им на окружающих впечатление, перетерев пальцами рукоять вложенного в ножны меча, не изменив своему спокойствию, выразил через приближенных просьбу Тасару, если только тот не желает видеть свою голову в подобной прогулке, приучить своих людей к порядку и не подсылать к нему больше всяких болванов. И так же спокойно, не спеша направился в сторону, где сидела Ама.
– Да продлятся долго лета твои, досточтимая Ама. – Поприветствовал он связанную старуху.
И когда та подняла на него изможденное лицо, продолжил:
– Надеюсь добрая угун чувствует себя хорошо?
Старая Ама, в ответ лишь хмыкнула.
– Ты смеешься. Из этого я должен полагать, что тебе хорошо?
– Ты назвал меня доброй.
– Я сказал то, что есть.
– Так ли это? – Покачала головой старуха.
– Так и есть.
– Сколько раз прежде, мне приходилось жалеть о своем мягкосердечии, и я давно уже стараюсь не выказывать излишнего доверия к людям.
– Только добрый человек будет привечать незнакомого странника и заботиться о трупе чужака презренного звания, когда у самого судьба незавидна.
– Увы. Значит, все мои старания напрасны.
Растянувшись в улыбке, пустынный скиталец благодушно заметил, что ее добрый нрав не изьян, но достоинство.
– Ты так говоришь, потому что пользуешься чужой добротой себе на пользу, сам же считаешь незлобливость дуростью слабаков.
– Оо, я вижу тебя в жизни, сильно поколотило, и ты встречала так много подлости и обмана, что успела изучить умозрения скверны.
– Как видно не хорошо.
– Ты злишься, что я поступил с вами так сурово, но прошу выслушать и понять и меня. Ты думаешь, я получаю удовольствие от того что с вами учинил? Эх, если бы вы смогли меня понять. На самом деле, вы мне много ближе, чем все эти мои собратья по скитаниям, и случись нам встретиться по-иному, я был бы счастлив, быть вашим другом. Но такова уж судьба скитальца, что ты не знаешь, куда завтра тебя приведут твои скитания – в служение людям или на их беду. Может быть, мне самому осточертело быть вечным проклятьем на языке. Но я вынужден быть суровым. Так уж случилось, что мои сотоварищи, это сброд сошедшийся со всего света и поклоняющийся разным богам, и им не так просто объяснить порядок мироздания и законы человечности. – Он говорил с ней, не опасаясь, что подручные услышат его откровения. Находящиеся рядом надсмотрщики, ни слова не понимали из их разговора. – Некоторые из них настолько дики, что приходится прибегать к единственному способу, чтобы усмирить их. Они ведь как только приходят, думают, что попали в этакое братство, где все друг другу равны и никто никому не должен, а вожак для них, что-то вроде накидки, которую если что, можно легко скинуть или сменить. Вот и приходится показывать им, что это не так, держа их в узде, приучая к порядку, к тому, что пора забыть все их разногласия веры и языка. Потому что все их родичи и даже родители теперь им чужды, а боги их теперь ничто, пока есть я: я – теперь им и есть родитель; я – для них и есть бог. А кто про
