Меделень - Ионел Теодоряну

- ...

- Лучше немного позже, Ольгуца. Дед Георге ушел в лес. Ты пойдешь к нему вместе с папой, когда он вернется.

- Ты пойдешь, папа?

- Разве я тебе не обещал? Мы вдвоем нанесем ему визит!

- Покачаемся на качелях?

- Ой!

- А клиента оставим дома, да?

- Безусловно.

- Браво, папа! - вздохнула с облегчением Ольгуца. - Я его терпеть не могу. Ты видел, как он ест?

Госпожа Деляну протянула Ольгуце письмо Дэнуца.

- Прочти его вместе с Моникой. Там говорится о каких-то банках! попыталась она улыбнуться.

Услышав слово "банка", произнесенное госпожой Деляну, Ольгуца вздрогнула. Взяв за руку Монику, она потащила ее в свою комнату, где еще не успели развести огонь, потому что Ольгуца утверждала, что и так жарко.

- ...

Госпожа Деляну расплакалась.

- Бедная Ольгуца! - покачал головой господин Деляну.

Ольгуца читала вслух письмо Дэнуца; сидя рядом с ней, Моника следила взглядом за неровными строчками, которые ей очень хотелось погладить и поцеловать.

"...Мальчики смеются надо мной, потому что я говорю не так, как они, и даже прозвали меня "господин Што, Конешно". Мне это все равно, только досадно, что они говорят глупости! Мамочка, правда ведь, надо говорить "што, штобы, конешно", а не "что, чтобы, конечно"?.."

- Жалко, меня там нет, я бы им показала "что, конечно"! - вскинулась Ольгуца, горя желанием отомстить за брата.

- Они не правы, Ольгуца. Дэнуц говорит очень хорошо! - встрепенулась и Моника, пылая гневом.

- Конечно! Они просто дураки! Знаешь, им медведь на ухо наступил! снисходительно пояснила Ольгуца.

..."Но и я тоже в долгу не остался", - продолжал Дэнуц.

- Молодец! - одобрила Ольгуца.

Моника была совершенно согласна с ее похвалой.

..."Вчера, когда я входил в класс, один мальчик говорил о мальчиках из другого класса: "У них, чертей, окно!" Тогда я сказал, что он говорит неправильно, что надо было сказать: "У них свободный урок". Все засмеялись и сказали, что он прав и что я упрямый Што, Конешно. Я ничего им не ответил..."

- Очень плохо! - возмутилась Ольгуца.

- А что оставалось делать бедному Дэнуцу? - вступилась за него Моника.

- Как следует проучить их всех!

"...а на уроке я спросил учителя, как нужно правильно сказать. Он ответил, что я прав. Только я не понимаю, почему он тоже говорит "окно"! Скажи, мамочка, он просто пошутил или он тоже говорит неправильно?"

- Этот учитель просто дурак, правда, Моника?

- Почему, Ольгуца? Ведь он встал на сторону Дэнуца.

- Не надо водиться с дураками, Моника. У них в голове окна и сквозняки!

"С тех пор как я остригся, мне все время холодно. И не знаю почему, но мне стыдно своей голой головы! Как смеялась бы Ольгуца, если бы увидела меня сейчас!"

- Бедный Плюшка! - улыбнулась Ольгуца, глядя на фотографию в руках у Моники. - Как будто ему побелили голову!

Ольгуца продолжала читать письмо. Моника не сводила глаз с фотографии. Слушала и смотрела. Дэнуц в гимназической форме и длинных брюках выглядел очень авантажно: нога была выставлена вперед, словно по команде: "на месте шагом 'арш!", одна рука царственно лежала на бедре, другая держала фуражку и была безвольно опущена; голова закинута вверх. Он нежно улыбался невидимой руке фотографа. Раскрасневшаяся Моника сияла от радости.

Письмо заканчивалось следующей припиской:

"...И я тоже ел варенье из банок Ольгуцы. Какое же оно было вкусное, мамочка! Только у нас дома варят такое варенье!"

- Браво, Дэнуц! Я написала бы то же самое.

Ольгуца восхищалась риторическим искусством, с которым Дэнуц объединил признание в похищении банок с вареньем, заготовленных на зиму, и похвалу варенью и потерпевшей стороне. Ей не дано было понять, что в этой похвале не было и тени лукавства, что она была вполне искренней.

* * *

После причастия и соборования дед Георге долго следил взглядом за голубоватым дымом ладана в комнате. Потом он задремал. Он лежал на спине. Руки его тяжело свешивались с лавки. И он сам, и его лицо были исполнены смирения.

Госпожа Деляну сидела возле него на низенькой скамейке, рядом с лавкой, облокотившись о колени и закрыв лоб ладонями.

Тут же находилась и Оцэлянка. Не решаясь сидеть в присутствии госпожи Деляну и устав от долгого стояния на ногах, она опустилась на колени перед иконами.

Доктор, растянувшись на завалинке, читал французский роман и размышлял на чисто румынский лад.

...Когда госпоже Деляну было столько же лет, что и Ольгуце, она получила от деда Георге дар, такой же бесценный, как розы Иерихона: улыбку детства. Если бы не дед Георге, она так и не научилась бы этому. И не потому, что ее не любили родители! Мать госпожи Деляну долго не могла оправиться после тяжелых родов и большей частью жила за границей. Она все реже приезжала домой, и с каждым разом лицо ее выглядело все более исхудавшим. По совету докторов и по велению Фицы Эленку, в доме воцарялась полная тишина. Единственной радостью были привезенные ею новые игрушки. Господин Костаке Думша, увлеченный политической деятельностью, почти совсем не занимался воспитанием дочери; очень редко и с нескрываемой досадой он рассеянно гладил головку застенчивой девочки, вместе с которой должен был угаснуть его славный род. Зато неизменными спутниками ее детства были зеленые, как плесень, глаза Фицы Эленку, от взгляда которых гибло все живое. Когда она подросла, многочисленные учителя и гувернантки, под присмотром Фицы Эленку, воспитали в ней благоразумие и серьезность и выработали привычку разговаривать на других, нежели румынский, языках.

Дед Георге заменил ей мать и дедушку. Он пробудил улыбку и оживление на бледном, изнуренном занятиями и одиночеством личике и навсегда избавил его от слез.

Она тоже была когда-то "дедушкиной барышней". А теперь вот - Ольгуца... И дедушка уходил от них...

Пальцы госпожи Деляну осторожно погладили белые волосы старика.

Другие, более поздние воспоминания пришли на смену детским; они тоже были связаны с дедом Георге и его домиком.

...Как-то однажды Фица Эленку перехватила любовное послание молодого Йоргу Деляну, преподавателя философии своей племянницы.

- Что это, Алис? - спросила она, держа письмо в руке и злобно усмехаясь.

Сердце ее племянницы внезапно ощутило на себе тяжесть всей планеты.

- Ну-ка, посмотри, что нам пишет господин учитель, - произнесла Фица Эленку, усаживаясь в кресло... "Дорогая моя Алис"... Ну и ну! Что же это: какой-то холоп осмеливается обращаться на "ты" к наследнице знатного рода? Прекрасно, нечего сказать! А знаешь ли ты, для чего существуют розги?.. Не знаешь. Ну, так твоя тетка объяснит тебе, потому что она старше, чем ты. Розги, милая моя, существуют для толстокожих ступней... чтобы они сделались более чувствительными. И как тут еще сказано? "Дорогая!" Очень неподходящее прилагательное!.. А еще что? "Моя!" А не кажется ли тебе, дорогая моя, что это необдуманное местоимение мог употребить только человек, совершенно потерявший рассудок? Потому что как иначе объяснить, что холоп употребляет слово, на которое не имеет решительно никакого права?.. Вот что, душа моя, заключила Фица Эленку, складывая письмо, - завтра же ты отправишься вместе со мной в деревню, и там я до тех пор буду называть тебя "дорогая моя Алис", пока тебе это не надоест и у тебя не пропадет охота слышать такие слова от слуг.

Фица столь стремительно выполнила свое обещание, что молодой Йоргу Деляну, придя, как всегда, в дом, где он давал уроки философии, нашел только крепко запертую дверь. И пока племянница Фицы Эленку училась сдерживать слезы в Меделень под неусыпным наблюдением зеленых глаз, молодой Йоргу Деляну вволю проливал их в Яссах, получая в то же время блестящие оценки на экзаменах по юриспруденции.

В один прекрасный день во двор барского дома пришла матушка Аника, жена деда Георге.

- Целую руку, барышня, - сказала она со вздохом, чтобы скрыть улыбку, заболел что-то наш дед.

Не спросив разрешения у Фицы, "дедушкина барышня" во весь дух помчалась к дому деда Георге. Тот встретил ее - с сумрачно-веселым видом - под навесом.

Вместо болезни - молодой Йоргу Деляну.

Дед Георге хорошо знал, что такое Фица Эленку и на что она способна. И все же не побоялся.

Весь день стерегли дед Георге и матушка Аника под своим окном счастье, что родилось у них за спиной. И всю ночь спали на завалинке, потому что в горнице счастливым молодым сном почивал "милый нашей барышни".

...Стоят порой у домов нашего детства кряжистые и мирные дубы. Шум их листьев, птичий хор их гнезд с каждым днем и каждым годом становится нам все дороже, ибо в их листьях и гнездах живут и поют воспоминания, а тень их радостна, как любовь. И коли случится так, что срубит их топор, их гибель разрушит наше прошлое, их отсутствие будет невосполнимо и горестно.

В тиши комнаты слышалось только хриплое и свистящее дыхание деда Георге. Смерть своей пилой губила мирный дуб.