Ночи и рассветы - Мицос Александропулос

— Не отвела, сынок. Нет, не отвела.

— А может, Манолакис, она нарочно посадила тебя к зеркалу? Чтоб ты увидел ее?

— Потом она сказала мне, что нарочно.

— Вот стерва!

Пока Манолакис рассказывал, за дверью не было слышно ни звука. Полицейские слушали его, затаив дыхание. И только когда он закончил, начался обмен мнениями:

— Да ты небось это где-нибудь вычитал?

— Вот ей-богу, все чистая правда!

— Эй, ты можешь это записать и выпустить книгу!

— А что было потом, Манолакис?

— Что потом, сынок? Что потом?..

— Ты похоронил ее там?

— Я заказал статую из мрамора и поставил ее в саду, у входа.

Полицейские начали расходиться. Их топот и голоса раздавались где-то в конце коридора. Манолакис спросил кого-то:

— А кто меня сменит, Георгос? Кто, сынок?

— Дядя! — ответил тот.

— Да нет, его сменит Джованна!

— Прогулял десять дней, старый хрыч, и еще хочет, чтоб его сменили!

— Побойтесь бога! Я лежал в кровати…

— Значит, тебе полезно посидеть здесь, а то, не ровен час, выйдешь на улицу и простудишься.

Стало тихо. Космасу показалось, что Манолакис ушел вместе со всеми. Но прошло минуты две, и он снова услышал его шаги. Старик ходил из одного конца коридора в другой и обратно…

VI

До этого Космас не допускал даже мысли о побеге. Но когда полицейские ушли и наступила тишина, Космас понял, что Манолакис остался его единственным стражем. И внезапно поверил, что сможет бежать. Космас не чувствовал теперь ни страха, ни боли, ни изнеможения. Он чувствовал лишь одно — нужно торопиться. Дорога каждая секунда. Промедление может погубить все.

В возбуждении Космас не сообразил, что Манолакис, наверное, не единственный часовой, что в здании и вокруг него полным-полно полицейских. И если он и уйдет от Манолакиса, то вряд ли уйдет от них. Он не думал об этом. Не хотел думать. Так или иначе, живым ему отсюда не выйти. Значит, надо попробовать…

Он вдруг понял, что хочет выжить. За последние дни мысль о неизбежном конце парализовала его волю к жизни. Но достаточно было проблеска надежды, как в нем воскресли силы, воскресло все, что он старался подавить в себе перед лицом неизбежного конца. Его любовь, воля, стремления и мечты — все сосредоточилось в одном желании: дерзнуть.

Манолакис шагал по коридору из конца в конец. Иногда он останавливался. Тогда воцарялась мертвая тишина, и Космас начинал думать, что Манолакис заснул. Но вскоре старик продолжал обход.

Космас знал, что Манолакис не станет содействовать его побегу, и не строил на этот счет никаких иллюзий. Одно обстоятельство должно было ему помочь: Манолакис не знал, что охраняет Космаса. Космас слышал, что десять дней он пролежал в постели и сегодня впервые после болезни вышел на дежурство. Космас рассчитывал, что, услышав его голос, старик растеряется и тогда он заманит его в камеру, скрутит ему руки, заткнет рот, оденется в его форму, отберет оружие, а самого Манолакиса запрет в камере.

Космас выждал, когда Манолакис отойдет в другой конец коридора, встал и ощупью добрался до двери. Он решил окликнуть Манолакиса, когда тот приблизится, но не называть его по имени, а только попросить воды. Манолакис откроет дверь, зажжет свет, увидит перед собой Космаса и…

Космас стоял у двери и прислушивался к шагам. Взгляд его невольно остановился на столике, стоявшем в углу. На нем лежала газета и еще какие-то предметы — в полумраке трудно было разобрать.

Манолакис приблизился к двери. Космас не окликнул его. Выждав, когда шаги старика затихнут вдали, Космас подошел к столу. Рядом с газетой он увидел чернильницу, бумагу, полотенце, бритвенную кисточку и бритву!

Это подтверждало его соображения: каморка не предназначалась для камеры. Вероятнее всего, здесь контора. А если так, окно должно открываться изнутри.

Медленно и осторожно он открыл сначала рамы, потом ставни. За окном было темно. Космас взял стул, просунул его в окно и начал опускать вниз. Стул твердо стал на землю.

Космас с трудом взобрался на подоконник и ступил на стул.

Потом оторвал руки от подоконника, слез на землю и сделал первые шаги. Он очутился в саду. В босых ногах Космас чувствовал страшную ломоту.

Он пробирался медленно, на ощупь…

Ночь была очень темная. С неба падали крупные капли дождя. Дул ветер, пахло сыростью.

Космас шел, как слепой, терпеливо выжидая, пока глаза привыкнут к мраку. Где-то вблизи он угадывал город, который еще погружен в ночь, но ожидает рассвета…

ГОРЫ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Постелью нам будет лесная трава,

И ночь нас укроет своим покрывалом.

I

Неизвестный шел издалека и устал. Это был молодой парень, непривычный к зимней непогоде и длинным горным переходам. Он с трудом взбирался по склону, от голода его мучили рези в желудке, кость правой руки повыше локтя изрядно ныла.

Окрик застал его врасплох. Рядом затрещали сучья.

— А ну-ка, подними руки и хлопай в ладоши!

Они окружили его, и парень почувствовал на своем лице учащенное, жаркое дыхание. Чьи-то жесткие пальцы прощупали его карманы, пояс…

— Откуда?

— Из Афин!

Ему протянули руки, поздоровались.

— Пойдем к нашим.

Через кустарник пробрались к большому шалашу.

Горячий, спертый воздух ударил ему в лицо. Губы сразу запеклись, глаза залило слезами.

Вокруг угасающего костра спали, прижавшись друг к другу, человек тридцать. Дрова уже прогорели и не дымили, они тихо излучали тепло и как будто тоже спали, окутанные золой.

Несколько человек повернулись к вошедшим.

— Кто такой?

— Из Афин, товарищ комиссар! — громко отрапортовал сопровождающий.

Протирая глаза, встал комиссар. Встали и сгрудились вокруг партизаны.

— Неужели из Афин?

— Правда?

— Дайте ему сперва согреться.

Его раздели, растерли руки, грудь, плечи. Кто-то стянул с ног ботинки.

— Эй, Спифас! — крикнул комиссар, и у двери, отбросив войлочную попону, вскочил худенький подросток. — Сооруди-ка чайку…

Сердито запыхтел котелок. Запахло горным чаем, Спифас поднес гостю полную кружку. — Не торопись, глотай полегоньку!

— А как там дела в Афинах?

— Хорошего мало. Лучше вы расскажите, что нового в горах.

Гость отогрелся возле огня, и его одолевала дремота. Теплые волны приливали к лицу, голова клонилась к разостланным на земле веткам. И как будто издалека, приглушенные, долетали до него голоса.

— Наши новости ты и без нас узнаешь. Да их и не много, новостей-то… Голыми руками не навоюешься. Про голод и холод я не говорю, считай, что к этому мы привыкли. А вот поди приучись воевать без оружия. Шапками немца не закидаешь, да и шапок-то нет, разуты и раздеты…

— А что же англичане? Так ничего и не сбрасывают?

— Союзники у нас вежливые, не отказывают. Чего ни попроси — конечно, пожалуйста…

— Ну?

— Ну, и надувают…

Спать расхотелось. Кто-то снова раздул костер, подкинул сухих веток. Гость полез в карман и вытащил пачку сигарет. На каждого приходилось по половинке. Спифас взял нож и приступил к дележу.

— Дели по справедливости, как бог!

— Почему как бог? — пожал плечами Спифас. — По-партизански.

Курили торжественно и сосредоточенно. Потом разровняли золу и хворостиной чертили план. Все собрались вокруг, объясняли, показывали. Слева немцы, справа националисты. Война на два фронта. Справиться с националистами не трудно. Пусть дадут на это двадцать четыре часа и ни секунды больше. Двадцать четыре часа — большего националисты не стоят. Главные силы у них в Эпире. Туда-то и надо ударить.

Многие из партизан были эпирцами. Они особенно ждали приказ о наступлении. Эпирцем был и Тзавелас, паренек лет восемнадцати. В прошлом году националисты отрезали ему уши. Его поймали, когда он шел с донесением в Аграфа. Бумажку с донесением Тзавелас проглотил, и националисты долго мучили его, выпытывали, что там было написано. Потом привязали к дереву и отрезали ухо. Кровь текла ручьем. Когда рана стала запекаться, ему отрезали второе ухо. Потом развязали и сказали: «Если бог даст и ты выживешь, передай привет товарищам».

Тзавелас сам подбросил веток в огонь, чтобы показать, что с ним сделали националисты. Оба уха были отрезаны до основания. Но еще страшнее, чем две дыры, зиявшие на месте ушей, были рубцы на щеках — следы глубоких ножевых ударов.

— Ну, хватит! Спать! — приказал комиссар. — И ты, товарищ, ложись. Как тебя зовут?

— Космас.

— Ложись на мое место, товарищ Космас. Спокойной ночи.